Она принялась перечислять день за днем, которые впервые после свадьбы ей довелось провести одной. Рассказывала о болезни младшего сына, о бесконечных очередях в диспансере, о том, как она ходила за овощами, о переполненных троллейбусах. Хайра не осмелилась ему сказать, что в первые дни ей было страшно, но что потом она быстро освоилась и ей понравились эти необычные дни, когда она вдруг почувствовала, что существует… без него, сама по себе.
Глядя на нее, Буалем, к величайшему своему удивлению, понял, что видит ее впервые. До сих пор он делал ей детей: для этого он на ней и женился. Для этого и еще ради сердечного покоя, но он никогда не видел по-настоящему ни ее пучка, скрученного наспех на затылке, ни ее потрескавшихся от частых стирок рук, ни широкого платья, делавшего бесформенной ее фигуру, никогда не слышал ее пронзительного, воинственного голоса. Откуда у нее это и почему?
Вся горечь мира скопилась в этих коротких, режущих слух фразах, она ложилась тяжелыми, плотными слоями, не оставляя места для отдохновения, любви или забвения: мир гадок, несчастье неотвязно, и никакого просвета, чтобы просочился хоть краешек голубого неба.
Впервые Буалем почувствовал, как давят на него толстые стены дома, пахнувшие зимой сыростью, тягостный сумрак комнат без окон, где солнце останавливается у порога, маленькие двери, выходящие во внутренний дворик (все, кроме одной, но и она служила заслоном от внешнего мира: ведший к ней коридор с изгибом не давал проникать в помещение солнцу, ветру и брызгам дождя).
Буалем испугался. Он не стал прерывать монотонного звучания скрипучего голоса и, не дожидаясь, пока он смолкнет, бросился к двери.
Буалем шел к морю, словно отправляясь в неведомые края: он ни разу не был на пляже, никогда не удил рыбу, не садился на пароход, не плавал на лодке, но тешил себя надеждой, что уж там-то, на море, взгляд его не встретит преград, а на морском ветру легкие его смогут вздохнуть свободно.
Шум города стихал. От ветра покалывало кожу.
Встав лицом к морю, Буалем начал читать стихи Корана — самое верное средство против тревоги, страха и всякой порчи; затем, увлеченный их ритмом, неуловимо сочетавшимся с мерными ударами волн о скалы, продекламировал целую суру.
— Спасибо, брат!
Буалем увидел рыбака, появившегося из-за скалы с удочкой в руках.
— Извини, — сказал он, — я тебя не заметил. Должно быть, я распугал всю рыбу.
— Я здесь не из-за рыбы. Просто не люблю кафе, а дома, сам знаешь, жена, детишки. У меня их семеро. И живем мы вдевятером в однокомнатной квартирке.
Буалем провел с рыбаком большую часть ночи. Когда они возвращались, первые грузовики, направлявшиеся на рынок, уже неслись по шоссе со страшным грохотом и скрежетом.
Буалем снова зашел в отель, но Амалия так и не вернулась. Он наугад стал бродить по улицам, почти пустым в этот час. Шагая, он твердил про себя: «В „Тамтам“ я сегодня вечером не пойду». Потом вдруг передумал: не следует позволять безбожникам строить козни вокруг нефти мусульман — и решил все же пойти туда.
Было уже поздно, когда Мурад вышел из бара.
— Я возьму тебе такси, — сказала Суад.
— Не надо мне такси. Мне нужен шофер старой англичанки.
Послышались смешки.
— Позвони ему. Вот его номер.
Когда Суад набрала номер, ей, к величайшему ее удивлению, ответили.
— Это вы шофер старой англичанки?
— С ней что-нибудь случилось?
— Нет, я просто хотела попросить вас отвезти одного приятеля. Он выпил лишнего.
— Так ты думаешь, что шофер старой англичанки готов служить всяким пьянчужкам, вроде вас?
— Передай ему, что это для меня, — попросил Мурад.
— Так бы и говорили, — сказал шофер. — Ждите, сейчас приеду.
Вскоре у входа остановился голубой «опель». Бежавший следом за ним пес тоже встал и следил за ними издалека.
— В Зеральду, — заявил Мурад.
Суад попробовала урезонить его:
— Что тебе делать в Зеральде в такой поздний час? Если хочешь попасть завтра на самолет, ступай домой и ложись спать.
Она повернулась к шоферу:
— Отвезите его, пожалуйста, в Баб эль-Уэд. Он скажет вам адрес.
— Так Баб эль-Уэд или Зеральда? — спросил шофер.
— Зеральда, — сказал Мурад.
Шофер открыл дверцу, но тут же захлопнул ее.
— Ты садись, а его не возьму.
— Он симпатяга, — сказал Мурад.
— Я не беру в машину собак.
— Это не собака, это Пабло.
Мурад открыл дверцу, и пес влез в машину.
— Если он напачкает здесь, с тебя пять тысяч франков.
На улицах города было пусто.
— Ты прав, — заметил шофер, — после пустыни самое лучшее для тебя — искупаться в море. Только надо бы дождаться дня.
— Завтра я улетаю.
— И ты едешь в Зеральду? Это уж слишком. В таком случае поедем берегом, морской воздух тебя освежит.
После Баб эль-Уэда дорога, окаймленная кое-где пальмами, вьется вдоль побережья между двумя рядами дачек. Купаясь в лунном свете, «опель» пробирался сквозь шелест пальм, раскачивающихся на ветру, словно огромные веера.
— Многовато ты выпил перед отъездом. Что-нибудь не так?
Мурад поглаживал Пабло, лежавшего на заднем сиденье.
— Хочешь послушать музыку?
Шофер нажал кнопки на щитке. Раздалось шипение, потом треск, но радио безмолвствовало.
— Одна мерзость, эти консервные банки.
— Ты едешь без фар? — спросил Мурад.
— Сгорели. К счастью, при такой луне все видно, как ясным днем. Лунный свет — вещь хорошая для шоферов.
Он едва успел нажать на тормозную педаль, чуть не наскочив на медленно ехавшую впереди машину, которую он не заметил. Женщина с испуганным криком оторвалась от губ водителя.
— Для шоферов… и для влюбленных, — сказал шофер.
— Ты влюблен? — спросил Мурад.
— У меня девять ребятишек… и это не считая матери.
— Ну и что?
— Ты женат?
— Нет.
— Оно и видно.
На подъезде к Зеральде они свернули с шоссе на узкую грунтовую дорогу, идущую к пляжу меж сосен.
— Полночное купание? — спросил шофер. — Ну и артист же ты, ничего не скажешь.
— Я не буду купаться.
— Нет?
— Остановись возле «Сан-Суси».
— А-а, так, значит, танцевать? Да ты на ногах не стоишь. Ступай лучше на пляж.
Мурад вышел из машины.
— Поторопитесь, — сказал посыльный, — через час мы закрываемся.
Он помог Мураду подняться по ступенькам к красной двери.
— Подожди меня, — сказал Мурад шоферу, — я вернусь через час.
Волна красной музыки подхватила его от самого порога. Средь густого дыма, наполнявшего зал, пары, казалось, плавали. Они изображали фигуры некоего фантастического балета. Когда танцующие попадали в полосу красного света, лившегося из-за оркестра, их лица становились мертвенно-бледными.
Мурад сел за столик, где никого не было.
Гарсон, тоже красный, что-то шептал ему на ухо.
— Виски, двойную порцию, — сказал Мурад.
Светловолосая женщина пела по-английски.
— Все они шлюхи!
— Что вы сказали? — спросил гарсон.
— Принесите мне целую бутылку.
Музыка обволакивала Мурада. Она лезла ему в уши и мешала думать о другом. Временами ритм ее замедлялся, и она становилась томной. Мураду не терпелось, чтобы она поскорее кончилась, чтобы снова звенела медь и били барабаны, оглушавшие его. Он останется здесь до скончания веков. Будет играть музыка, и мертвенно-бледные призраки все так же будут скользить в полумраке, изображая причудливые фигуры. А если вдруг на него нахлынут ненужные воспоминания — взвоют медные трубы или же красный гарсон наполнит его опустевший стакан. В голове Мурада все перемешалось, кружась: музыка, танцоры, Буалем и Амайас, Ахитагель с матерью и Ба Салем.
— Месье, вызвать такси?
Мурад с трудом очнулся, узнав голос красного гарсона. Он открыл глаза. Зал был наполовину пуст. Гарсон помог ему встать. Волна танцоров понесла его к выходу. У него было такое ощущение, будто он плывет. На улице ветер с моря, словно влажная салфетка, облепил ему лицо. Он остался стоять на самом верху лестницы, отыскивая глазами голубой «опель». На стоянке поблескивали хромированные части автомашин. Мурад хотел окликнуть шофера, но сообразил, что не знает его имени. Тогда он стал кричать: «Такси!»
— Он уехал, месье, — сказал посыльный, — хотя я кричал ему, чтобы он подождал вас.
— Пускай идет к чертовой матери, — сказал Мурад. — Такси!
— Я найду вам другое, — сказал шофер.
— К чертовой матери. Скажи ему, что я на пляже.
Сняв ботинки, он пошел к морю. Вдалеке огромным черным шаром маячила на фоне неба роща мастиковых деревьев, где они останавливались с Амалией. Мурад подошел поближе к воде: по мокрому песку идти было намного легче. Гуляки разъехались, сопровождаемые вакханалией ревущих моторов, на дороге и на пляже не осталось ни души. Посыльный издалека кричал что-то, но слов Мурад разобрать не мог. На песок к его ногам хлопьями ложилась белая пена.
