— Что мы будем делать, если ты потеряешь бизнес?
Тут я решил её немного разыграть:
— А что делать… я буду сидеть дома, устрою себе творческий отпуск, буду искать себя. Может, стоит подумать о карьере врача, а то меня слишком далеко занесло от специальности, зафиксированной в дипломе. А может, взяться за перо, начать писать книгу, в общем, вариантов много может быть разных, надо осмотреться, подумать как следует.
— Что ты несёшь, а кто будет работать? — злобно спросила она, не уловив моего ироничного тона.
Я продолжил в том же ключе:
— Конечно, ты! Я буду домохозяйкой, буду присматривать за домом, за ребёнком.
— Совсем обалдел!?
— Ну а что, я заслужил. Поменяемся ролями на время.
— Ах, значит вот так ты заговорил!
Я придумывал, чем бы ещё поддеть не на шутку рассерженную Мариам, но она отключила трубку. Попробовал перезвонить, но она не отвечала. Мне вдруг подумалось, что я знаю о проблемах и радостях женщин чуть больше, чем среднестатистический 32-летний засранец. Могу с уверенностью сказать, что женщины очень охотно разделят со своим партнёром все выпавшие на его долю радости, и откажутся разделить с ним его проблемы.
Итак, путаясь в предположениях, что предпримут (или уже предприняли) Ансимовы и Быстровы, и не зная, что предпринять самому, я решил вернуться в Волгоград. Было около часа ночи, когда мы выехали с площади трёх вокзалов в направлении Каширского шоссе. Водитель потирал руки от удовольствия: Москва-Волгоград — хороший заказ!
Устроившись на заднем сиденье, я стал продумывать план действий. Легенда, которую я расскажу утром компаньонам, будет такая: накануне вечером мне стало плохо, я задыхался, и меня увезли в торакальное отделение областной больницы с диагнозом «спонтанный пневмоторакс». Планируется хирургическое вмешательство, ориентировочный срок выписки — через две недели. Когда-то (а конкретно в 1996 году) я всё это перенёс, поэтому прекрасно знал всю симптоматику и течение заболевание. Дело за малым — чтобы компаньоны мне поверили. Можно инсценировать абсолютно всё, вплоть до полостного вмешательства, сделать все необходимые документы, но невозможно обмануть четырёх умудренных жизнью людей, которые, к тому же, знают тебя, как самих себя. Наше дело спаяло нас, и мы отлично знали, кто на что способен.
Мои размышления были прерваны звонком. Побеспокоил тесть (очевидно, Мариам только что позвонила ему). Полушутливым тоном он принялся выспрашивать, что у меня за проблемы. Я кратко пояснил: «проблемы с компаньонами». Он стал морализаторствовать в духе «на двух стульях не усидишь», «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», и в самом начале надо было определиться: раз уехал в Петербург, волгоградские дела надо было сворачивать и не мотаться взад-вперёд между двумя городами. А теперь что — провинился перед компаньонами, сам виноват, сам и разъёбывайся.
…Так говорил человек, пять лет назад резко выступивший против нашего переезда в Петербург и требовавший, чтобы я сосредоточился на волгоградском бизнесе и больше ни на что не отвлекался.
Я смиренно ответил, что это неоднозначная проблема, и здесь не может быть простых решений. «Сколько ты им должен?» — спросил он.
— Семнадцать миллионов недостача плюс шесть миллионов инвестиций в Совинком, — ответил я. — Итого двадцать два миллиона рублей, приблизительно восемьсот тысяч долларов.
— Сколько стоит заказать человека?
— Ну не знаю, Реваз Самвелович… услуги профессионалов от двадцати тысяч долларов, — спокойно ответил я, так, будто каждый день заказываю людей.
— Двадцать тысяч умножь на четыре, сколько будет?
— Восемьдесят.
— Восемьдесят тысяч долларов больше или меньше восьмисот тысяч долларов?
— Меньше.
— Вот тебе решение твоей проблемы! — сказал мой тесть, человек, который задолжал мне крупную сумму денег. Он вложил в свои слова столько светлого энтузиазма, столько доброго и страстного призыва, что я прямо-таки воспрял духом: он и его замечательная дочка — это та самая опора, которая мне сейчас так необходима.
Я сказал, что заказать компаньонов — это очень интересная идея, и я обязательно над этим подумаю. Вот в таких вот крутых решениях, которые я только что услышал, был весь мой тесть Реваз Авазашвили — реальный джигит, предпочитающий жаркие слова опасным действиям.
Глава 101,
Последняя в этой истории
Машина вырвалась из города на трассу. Из колонок доносился шансон — любимая музыка водителей. Я испытывал почти физическое ощущение, которое не мог сравнить или смешать с другим и которое не мог бы назвать иначе, как ощущением уходящего — сейчас, сию минуту уходящего — времени. Я слушал эту музыку и, не отрываясь, смотрел на дорогу, и чувствовал сквозь эту мелодию медленный, далёкий шум, и всё роилось и текло перед моими глазами.
Я вспомнил Таню и задумался, как мне вернуть её и как исправить все мои ошибки. Казалось, решение этой задачи было потеряно год назад и теперь оно не существует, но мысли об этом всё равно меня преследовали, какими бы бесплодными они не были.
Сейчас я, создатель своего собственного ада и рая, создал себе такое существование, при котором терабайты моей оперативной памяти полностью заняты заботами, где бы раздобыть денег, чтобы избежать катастрофы и неминуемой расправы. И, казалось, для моих тягостных и бесплодных размышлений о том, как вернуть Таню, уже не останется места. Но те редкие моменты, когда меня не долбили кредиторы и я немного отходил от напряжения, становились самыми мрачными моментами моей жизни, потому что я не переставал ощущать присутствие того волшебного нашего с Таней мира, в котором находился некоторое время тому назад, и не переставал думать о нём; со временем мне становилось всё труднее и труднее отделаться от него и совершать обратный переход к реальной жизни. У меня возникло императивное желание уехать, сбежать от проблем, забыться, и то, что я сказал Мариам насчет «поисков себя», стало отражением моих подспудных желаний.
За годы кочевой действительности я привык к частой смене картинок. По инерции я думал, что динамика роста доходов должна ускориться, хотя её скорость давно поменяла знак — с плюса на минус. Под конец мне стало казаться, что в этом перемещении есть какой-то личный смысл — и что я сам остановлю это путешествие, когда почувствую усталость или вдруг увижу, что нет ничего прекраснее того, в чём я живу сейчас, в данный период времени. И вот однажды, а именно год назад, это остановилось — в Абхазии, куда мы приехали с Таней, и не вопреки, а благодаря моему желанию. Мной была проделана большая работа, и я оказался там, куда всеми силами стремился — в гиперреальность, зону предельной концентрации бытия. Но я сам всё сломал и испортил.
После этого настало время неизменных неудач во всём, что я предпринимал, так же, как в моей душевной жизни. До Абхазии я мог ВСЁ, а после того путешествия — уже ничего. И ничего нельзя было с этим поделать.
И надо же такому произойти, что в силу невероятного стечения обстоятельств мои блуждания — судебно-медицинский морг, кидалово, беспредел, барыжничество, инофирмы, бесконечные командировки по Южному региону, всевозможные излишества и перверсии, Петербург, жизнь на два города и перманентные размышления на высоте 11,000 м и в вагонной тряске, прозрачные весенние ночи в Абхазии, тропические острова, лунное сияние над океаном, долгий бег ночной волны и смутная прелесть джазовой импровизации, звучавшей в моих ушах, и беззвучно струящееся время — это невозвратное и безмолвное движение, которое я уловил последний раз именно тогда, в ночном клубе «Пиранья», во время последней встречи с Таней, глядя на туманное в ту минуту и неповторимо прекрасное её лицо, — в силу этого невероятного стечения обстоятельств всё это множество чужих и великолепных существований, весь этот бесконечный мир, в котором я прожил столько далёких и чудесных жизней, свёлся к тому, что я очутился здесь, на неудобном заднем сиденье «девятки», несущейся в Волгоград по ухабам трассы имени сломанной передней подвески. Но денежный вопрос не был ни единственным, ни самым важным. Мне всё чаще и чаще начинало казаться, что та беззвучная симфония мира, которая сопровождала мою жизнь, нечто трудноопределимое, но всегда существующее и меняющееся, огромная и сложная система понятий, представлений, образов, движущаяся сквозь воображаемые пространства, — что она звучала всё слабее и слабее и вот-вот должна была умолкнуть. Я ощущал, думая об этом, почти физическое ожидание того трагического и неизвестного молчания, которое должно было прийти на смену этому громадному и медленно умиравшему движению. Всё, в чём я жил, и всё, что окружало меня, теряло всякий смысл и всякую убедительность. И тогда у меня появилось странное желание исчезнуть и раствориться, как призрак во сне, как утреннее пятно тумана, как чьё-то далёкое воспоминание. Мне захотелось забыть всё, что я знал, всё, что составляло, собственно, меня, вне чего нельзя было, казалось, представить себе моё существование, эту совокупность абсурдных и случайных условностей. Просто взять и исчезнуть… попросить водителя остановиться — выйти до ветра, дойти до какого-нибудь дерева, снять ремень… Думая об этом, я уже не ощущал себя настолько, что потерял представление о своих собственных очертаниях.
