Был он быстрый, цепкий, сообразительный, Серёга-токарь, с уважением к самому себе, к делу, которое умеет делать: атаман, "бугор", командир. Без такого и работа не работается, и гулянка не гуляется. Вечно он шел впереди – камера следом. Возили их на плодоовощную базу: воруй – не хочу. Приходил вагон с хорошим товаром: мухами облепляли, волокли, кто сколько может. У Серёги заранее всё учтено, всё спланировано. Двоих сразу к костру – картошку варить, двоих в магазин, остальным работать. Собирали бутылки, воровали яблоки с апельсинами, продавали на улице, на вырученные деньги покупали на всех хлеб, колбасу, селедку, сигареты. Обедали зато по-царски: горячая картошечка, селедка с колбаской, огурцы свежие, пара здоровенных банок маринованных помидоров, лук, чеснок, яблоки, апельсины, пяток арбузов на закуску – всё ворованное. "Мы так и на воле не едим", – жмурились камерники. Конечно, не едят. На воле всякий рубль на выпивку. На воле всякая еда – закуска, не больше.
Во время работы Серёга королем стоял на разгрузке у дверей вагона, по-хозяйски покрикивал на шоферов: "Хочешь хороший товар? Беги за куревом". Те бежали, приносили пачками. Потом сами подходили, принимали Серёгу за начальство, рубли совали: "Сделай товар получше". Рубли шли на общий стол, на прокорм и на курево. Как-то попался камерник-жулик, который припрятал для себя общие деньги. Серёга врезал ему пару раз, сбил на землю, еще врезал; тот изловчился, завалил Серёгу на снег, озверев, бил сапогами по голове. Воротился Серёга в камеру – синяки на лбу, ссадина на щеке, сосуд в глазу лопнувший, долго кряхтел, сипел, сморкался, курил яростно, потом сказал с болью: "Я бы тоже мог ногами. Я за мастеров в футбол играл. Я же не бил лежачего…” И замолк до ночи. А ночью опять его хрипатый голос, прокуренный и пропитый. В дыму, смраде, копоти. Истории фантастические – животики надорвешь…
Небылица пятая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кому блин, а кому клин. Кому жить, а кому гнить. Кому того-сего, а кому ничего.
У меня дело как поставлено? У меня дело так поставлено. С выпивки – полная память. Помню, как домой иду. Помню улицу, двор свой, подъезд, лестницу – дальше не помню. Ночью жена встанет, а я на площадке сплю. У самой двери. На подстилочке. У меня вечно так. Хоть через весь город, хоть на карачках, а до двери доберусь. Взялся за ручку – дома! И в отключку.
У Полуторки – дело другое. Переберет – лезет в телефонную будку, садится на корточки, спит. Проспится – и домой. Чтобы Кланьку ночью не тревожить.
– Смотри, – говорю, – Васёк, доспишься.
И точно.
Ночью милиция едет, алкашей подбирает. Глядят на будку: шапка за стеклом торчит. Встали, растолкали: лезь в машину!
А он уже оклемался на холодке: видит, дело идет к вытрезвителю.
– Командир,– говорит, – я жа трезвый. Пусти, командир, домой пойду.
А тот:
– Нечего, нечего, лезь в машину.
– Командир,– просит, – да я живу рядом. Вон, дома видны. Дома и отосплюсь.
А тот:
– В вытрезвителе отоспишься.
Полуторка соображает: никак ему в вытрезвитель! У него в пистончике получка, рублей за сто. Почистят карманы: хрен потом чего докажешь.
– Командир, – говорит, – довези да дому. Червонец дам.
Тот засомневался:
– Откуда у тебя, у пьяни, червонец?
– Есть, командир. Сукой буду, есть. Пропить забыл.
Поверил:
– Лезь в машину.
А в машине полно. Кто спит, кто блюёт, кто чего.
Довезли его до дому, въехали под арку, встали.
– Давай, – говорит, – гони червонец.
Полуторка стоит перед машиной, под самыми ее фарами. Слазил в пистончик, вытащил десятки, одну отделил – отдал.
– Привет, командир. Я пошел.
Идет не спеша, а там гулко, под аркой, всё слышно. Этот, у машины, и говорит тому, за рулем:
– У него денег, – говорит, – пачка.
– Иди ты!
– Точно. Сам видал.
Тот, за рулём, матюгнулся:
– Чего ж ты его отпустил?
– Думаешь?
– А то...
– Эй, – говорит, – погоди. – Да как заорёт: – Стой, говорю!
У Полуторки ноги приросли:
– Стою...
А сам тихонько, тихонько – к углу.
– Стой, кому сказано!
– Да свой я, командир, свой...
– Свой-то свой, а обыскать всё равно надо. Лезь в машину!
– Лезу...
А сам как рванет – и бежать! Через двор, в подъезд, по лестнице. Этаж восьмой, дыхания нет, а он прёт как новенький. Тот дует сзади, сапогами гремит, плитку с пола отщелкивает, да разве Полуторку догонишь? За свои, за кровные – молодому не догнать!
Прибежал к двери – и кулаками, ногами, головой:
– Кланя, отпирай! Клаааня!..
А этот за спиной уже дышит, этот хватать собрался...
– Клаааааняяяя!..
Кланька дверь отпахнула, встала в рубахе:
– Чего орешь?
– Кланя, он грабит меня!
– Кто?
Этот на площадку выскочил, встал.
– Вот он, Кланя!
Кланька и говорит:
– В чем дело, гражданин?
А тот запыхался, воздух глотает:
– Про... проверка... – говорит. – Он... тут живет?
– Тут.
– А он... кто вам?..
– Муж.
– Получите, – говорит.
Кланька глаз сощурила:
– Расписаться, – говорит, – не надо?
– Не надо.
– За доставку платить не надо?
– Не надо.
– Не надо,– говорит Полуторка.– Уже заплачено.
Тот стоит, за грудь держится.
– Водички не дадите?..
– Не дадим.
– А мне и не надо.
И вниз пошёл.
А спускаться-то обидно. Спускаться ему позорно. Как-никак, в мундире. Вот он снизу и кричит:
– Эй, попадешься еще!
– Кому?
– Мне.
– Чаво это – тебе?
– Чаво, чаво... Ничаво! Погужуешься в вытрезвителе.
И ушёл.
А Полуторка деньги вынул и гордо так говорит:
– Кланя, – говорит, – Кланя! Вот тебе, Кланя, получка. Отстоял у лютого врага.
А Кланька:
– Где еще тридцатка?
– Какая тридцатка?
– Такая.
– Кланя, – говорит, – Кланя! Вечно ты, Кланя, недовольная.
И спать пошёл.
А на другой день подходит к нему сосед. С которым живут на одной площадке, дверь в дверь. Сосед-летчик: молодой еще, а на пенсии. Силы много, делать не хрена: мается мужик полный рабочий день.
Подходит он во дворе и говорит:
– Чего ночью шумел?
Полуторка объясняет: так оно и так.
– Что ж ты, – говорит, – дурак, пьешь где попало?
– А где пить-то?
– Где, где... Найдем где.
Отвел в сторону от любопытных и шепчет:
– Есть дело. Машину мою видишь?
Стоит во дворе его машина, брезентом с зимы упакована. "Волга", между прочим.
– Вижу, – говорит Полуторка.
А лётчик ему:
– Желаю я эту машину, сосед, пропить. По-быстрому.
– Пей, мне чего?
– А того, что нужен мне помощник. Машину разбирать. Потом пропивать. Не люблю пить в одиночестве.
– Давай, – говорит Полуторка. – После работы я свободный. Могу что хошь пропить. Хошь машину, хошь самолет.
– Самолета,– говорит летчик, – у меня теперь нет. Самолет я бы и сам пропил. А вот после работы, сосед, это не годится. Пропивать долго будем. У меня жена в отпуск уехала. Мне за месяц успеть надо. Точнее, за двадцать четыре рабочих дня.
– А как жа завод? – спрашивает Полуторка.
– Бюллетень тебе сделаю. Это мне – раз плюнуть. Годится?
– Годится.
– С утра и начнем...
Утром Полуторка встал, ополоснулся – торопится на работу. Кланька ему – хлеба, колбаски, солёный огурчик, два пятака на метро. Пальто надел, из двери вышел, а у летчика уже отперто. Раз – и к нему!
А у того стол накрытый, бутылки стоят, закуска легкая.
– Начнем?
– Начнём.
И начали.
– Это, – говорит летчик, – мы с тобой, сосед, руль пропиваем. Руль я сам снял, оно несложно.
– Руль так руль, – говорит Полуторка. – Нам всё нехуть. Где блины, там и мы. Где пирог с луком, там и мы с брюхом.
Так оно и пошло. Утром Полуторка встает, берет завтрак – и к соседу. Вечером приходит, умаялся на работе – и спать. Кланька удивляется, Кланька умиляется, Кланька очень довольная: никуда его не тянет, ни к каким дружкам-приятелям, ни на двор, ни к выпивке. На работу – и домой. На работу – и домой. Прямо другим стал мужик! Вот бы не сглазить.
– Вася, – говорит, – Вася! Очень ты мне, Вася, нынче нравишься.
А он:
– То ли еще будет, Кланя!
А у летчика всё по плану. Расписано на полный срок. Пьют по графику. Как деньги кончаются, идут во двор, поднимают брезент, курочат машину, торгуют потом по дешевке.
– Это, – говорит летчик, – мы с тобой, сосед, колеса пропиваем. А это инструмент. А это запаску. Мотор с аккумулятором...
– Мотор так мотор. Нам всё нехуть.
Бутылку опорожнят – закусят. Другую опорожнят – поспят. Летчик торопит, спать много не дает: сроки поджимают.
Через малое время Полуторка спрашивает:
– Сосед, а с бюллетенем-то как?
– Знаешь,– говорит,– на три дня не вышло. Это, – говорит, – им сложно. Им, – говорит, – проще на шесть. Годится?
