— И Пилат сказал ему: «Что есть истина?»
— Цитаты ничего не доказывают.
— Лучше говорить словом божиим, нежели разглагольствовать о раковинах и обезьянах.
— Оставим это, тебе не понять, — потеряв терпение, сказал Деон.
— Может, я и не понимаю тебя. Но я знаю: нам нужно слово его. Мы, заблудшие дети, в мире сущем, и нашими маленькими умишками восстаем против промысла божьего, а то и предаем его грехами дел наших. Только слово поможет нам остаться на стезе его. Ты станешь ученым, не фермером. Бот унаследует ферму как старший. Но в глазах бога оба вы будете равны, если станете следовать воле его.
Доказывать что-либо дальше было бесполезно.
С научной точки зрения доводы отца не выдерживали критики. Бессмысленное ханжество, опровергнуть которое любой человек, знакомый с основами логики, мог в несколько минут.
Но его отца ничто не могло переубедить. Если уж он забрал что-нибудь в голову, сдвинуть его с места, даже на волах, никому бы не удалось. Это упрямство было фамильной чертой, характерным для них изъяном, которым все они, как ни странно, гордились. Даже об этой скважине, где стоял насос, ходила такая легенда: бурили скважину еще при деде, сорок один год назад. Приехал мастер-изыскатель, посмотрел место и уехал, объявив, что воды здесь нет. А дед был уверен, что вода есть. «Бурите», — распорядился он. Начали. Восемьдесят футов прошли — глубже в округе никто не бурил, — а воды все нет. Буровики говорят: хватит, мол, зря стараемся, а старый ван дер Риет знай свое: «Пойдем глубже». Прошли еще сорок футов — ни следа воды, гранит да гравий. Мастер тут вконец отказался бурить дальше, а дед стал у машины, скрестив на груди руки, и говорит: «Я плачу. Бури дальше».
На сто пятьдесят шестом футе они дошли до такой воды, что неделю после помпа справиться не могла: ее, как заводную, напором крутило.
Кто-то легонько тронул Деона за плечо. Он, вздрогнув, оглянулся: Робби. Умный, серьезный Робби, вечно прикрывающийся дымовой завесой из шуточек и острот. Он улыбался Деону.
— Расслабимся, старина. Может, все еще и обойдется.
— Не обошлось вот, — сказал Деон и усмехнулся. Робби тоже.
— Я вниз, в кафетерий. Идем?
— Ja, конечно.
Они вместе спустились по крутым ступенькам. Робби что-то болтал о девушках и выпивке. Деон, не слушая, отвечал наугад. Он все думал об отце.
В этом весь он, его отец. Соседи так и звали их «твердолобые ван дер Риеты»; отец был настоящий ван дер Риет и гордился этим. Прав или не прав — середины быть не может. К тому же он всегда знал, прав или нет. И если что-то решал, то переубедить его было уже невозможно.
Способен ли он смириться с том, что сын его, ван дер Риет из Вамагерскрааля, спал с девушкой и сделал ее беременной, не имея при этом ни малейшего намерения жениться? Сможет ли он вообще поверить, что такое возможно?
Никогда, подумал Деон. Никогда, даже через миллион лет. Даже через шестьсот миллионов лет, подумал он, чуть ли не с гордостью от сознания, что способен шутить в эту минуту.
Смирившись с том, что таково положение вещей и оно, увы, не изменится, Деон последовал за Робби и через вращающуюся дверь вошел в студенческий кафетерий.
Они остановились у самых дверей, ища глазами свободные моста за столиками. Цветные студенты сидели на своих обычных местах у входа. Двое горбились над шахматной доской, остальные толпились вокруг и молча следили за игрой. В дальнем углу в одиночестве сидел Филипп Дэвидс. Перед ним был раскрытый учебник — он пристроил его на столе как на пюпитре и ел, не отрывая глаз от книги. Он не поднял глаз и когда они проходили мимо, направляясь к стойке, и когда возвращались с тарелками (был день риса с карри: шеф-повар малаец, дай ему волю, ничего другого и не готовил бы).
Робби хотел было пройти мимо, к столику у стены, но Деон задержал его.
— Здесь, — сказал он и выдвинул для себя стул рядом с Филиппом.
Филипп и Робби, не скрывая удивления, смотрели на него. Конечно, все расы были здесь равны, но смешивать их почти никому не приходило в голову. Деон вспомнил, как раздражало его то, что он увидел тут, впервые перешагнув этот порог шесть лет назад (казалось, чуть не век назад: неужели он и вправду когда-то был тем самым восемнадцатилетним юношей, почти ребенком, только что окончившим школу в своей глуши?), а он увидел, что темнокожие свободно общаются с белыми. Особенно возмущался он, когда встречал белых девушек в обществе цветных. А находились такие, что даже подчеркивали свою дружбу с цветными парнями. Теоретически, конечно, он был подготовлен к этому, когда выбирал именно этот университет. Но все-таки одно дело иметь представление, а другое — когда своими глазами видишь. Чувство напряженности и внутреннего несогласия не оставляло его по сей день, хотя только он об этом и знал.
Спроси Деона, что его толкнуло сесть рядом с Филиппом, он не ответил бы. Может, он поступил так из-за того, что произошло раньше, в аудитории. А может, нет. Тем не менее он решительно опустился на стул рядом с Филиппом, и после минутного замешательства Робби последовал его примеру.
Филипп ел бутерброды, доставая их из толстого бумажного пакета. Он смахнул со стола крошки в ладонь и, не сводя глаз с Деона, убрал со стола учебник, освобождая место. Деон взглянул на корешок.
— Ну и как, продвигается? — спросил он.
— Вполне, — сказал Филипп и не спеша отхлебнул из грубой фарфоровой чашки с университетским гербом. Выждав какое-то время, он вежливо поинтересовался: — А у вас?
— О, отлично. Сижу над кардиологией.
— У-гу.
Эта вежливая уклончивость раздражала Деона, и он, не скрывая иронии, заметил:
— Вы, конечно, это уже давно одолели!
Филипп промолчал. Он не знал, куда девать пакет с бутербродами. Они были из тонко нарезанных ломтиков домашнего хлеба, а с чем — Деон не видел, по запаху, похоже, с рыбой. Цветные обожают рыбу.
Робби с интересом наблюдал за обоими, словно чувствовал, что эта встреча неспроста, а почему, понять не мог. Потом торопливо принялся за еду.
Решив загладить свою неучтивость — да и бутерброды напомнили ему детство, — Деон спросил, как поживает мать Филиппа.
— Неплохо, неплохо, — ответил Филипп. — Очень даже неплохо.
Голос его звучал так натянуто, что Деон просто не мог заставить себя оборвать на этом разговор.
— Где вы теперь живете?
— Там же. В том же доме. Шестой район.
— Она все еще работает на консервной фабрике?
Филипп кивнул. Он поднес к губам чашку — из-за нее Деону не было видно его лица.
— Замечательная у вас мать. Взять хотя бы то, как она заботится о вас все эти годы. — Деон понимал, что эти его восторги, возможно, звучат фальшиво, но говорил он от души. — На этой фабрике ведь много не заработаешь, так что ей, наверно, нелегко приходится.
Филипп молчал. Он смотрел на свои бутерброды. Он не прикоснулся к ним с тех пор, как эти двое подсели к нему. Руки его лежали на столе.
— Я знаю, вы добились стипендии и все такое, — продолжал Деон, сам не понимая, зачем он это говорит, сознавая, что рискует все испортить. — Но с ее стороны это все-таки большая жертва.
И снова Филипп ничего не сказал, и молчание так затянулось, что Деон почти уверился: Филипп неверно его понял, он увидел оскорбление там, где его и в помине не было. Но Филипп вдруг спокойно сказал:
— Да, ей было нелегко.
— Вот именно, — подхватил Деон с облегчением. — Именно это я и хотел сказать.
Филипп посмотрел на Деона, затем поверх его плеча — на столик, где играли в шахматы.
— Ваш отец тоже не оставлял меня без помощи, — как бы между прочим заметил он.
Тут уж Деону пришлось хлопать главами — он даже приподнялся со стула.
— То есть?..
И снова в ответ сначала спокойный испытующий взгляд.
— Как, вы не знали?
— Мой отец? Вы уверены?
Филипп кивнул.
— Он помогал нам. Без него первые два года мне бы не продержаться.
— Ах ты, черт меня побери…
— Он не говорил вам?
— Ни слова.
— Вы не знали?
— До этой самой минуты.
Деон старательно жевал желто-бурую смесь риса с мясом и приправой, набив полный рот, чтобы только не говорить. Его отец помогал Филиппу и ни словом не обмолвился! Дело даже не в том, что не обмолвился, — ведь он не из тех, кто станет разглагольствовать о своей благотворительности. И все же кто бы мог подумать, что он будет давать деньги на образование какого-то цветного юноши тогда, шесть лет назад, в 1948 году, когда так бурлила расовая ненависть и он сам немало сделал, чтобы ее подогреть. (Его хотели выдвинуть кандидатом на выборах в тот год, но он предпочел остаться кем был — председателем местного отделения партии, человеком у власти, человеком, который сам выдвигает кандидатов.) Его поступок в отношении Филиппа показывал умение в некоторых случаях отстраниться от своих взглядов. Впрочем, нет. Никакого отстранения тут не было, скорее, наоборот. Отец считал, что человек должен проявлять милосердие прежде всего у себя дома, а Флип был мальчиком из Вамагерскрааля, пусть всего лишь цветным мальчиком. И тут Йоган ван дер Риет выполнял свою обязанность феодала.
