Деон отвернулся. Тебе хорошо, подумал он. Он знал, что сидит весь красный от смущения и злости.
— Легко говорить, пока сам не столкнулся с этим. А если эта женщина — ваш пациент? Разве у вас, как у врача, нет перед ней обязательств?
— Полагаю, ребята, вы наводите тень на ясный день, и на этом можно поставить точку, — сказал Робби. Глаза у него за стеклами очков были серьезны.
— Да нет же, Робби, я правда так думаю, — продолжая упорствовать Филипп. — У нас извращенное представление о ценностях. Мы ценим вещи выше людей. И аборт — только маленький пример. Что, вы думаете, было бы, если бы кто-то принялся кромсать ножом Мону Лизу? Его бы убили. Но почему-то эти же люди спокойно реагируют, когда врач путем аборта уничтожает не менее совершенное творение…
— Одну минуту, — горячо воскликнул Деон. — Мона Лиза одна, а людей на вашей грешной земле — давайте говорить без обиняков — более чем хватает.
У Филиппа чуть заметно дернулись в улыбке губы, словно он расставил ловушку и жертва угодила в нее.
— Но этот утробный плод, который вы уничтожаете, тоже единствен и неповторим. И не исключено, что из него вырос бы гений, подобный Леонардо да Винчи…
Эта улыбка и вывела Деона из себя.
— …Или цветное дитя трущоб, которое потом сопьется и кончит тюрьмой, — с горечью произнес он.
И тут же пожалел о сказанном. Он был во власти гнева, кровь приливала к затылку и пульсировала в такт ударам сердца. Но боли причинять он не хотел. Робби вдруг стад сосредоточенно созерцать карикатуры на стенах кафе, нарисованные много лет назад выпускниками медицинского факультета. Он сидел с таким видом, точно ничего не слышал и не заметил, — словом, это его не касается.
Извинись, промелькнуло в голове Деона. Скажи, что ты не имел в виду ничего такого. Но слова застряли в горле. Флип. Kweperlat. Дети у стены плотины. Он должен извиниться.
Он уже нашел слова и готов был произнести их, но Филипп поднялся, выждав ровно столько, сколько требовали приличия, хотя в каждом его движении была твердая воля. Отодвинутый стул скрипнул ножками по полу.
— Прошу меня извинить, — произнес он холодно и подчеркнуто вежливо.
Он взял учебник, пакет с бутербродами, слегка кивнул Робби и ушел, даже не взглянув на Деона.
Деон уже ни о чем не жалел — его распирала злость. Будь ты проклят, подумал он. Чертова цветная выскочка. Да не будь ван дер Риетов, тебе бы и не снилось сидеть здесь.
— Похоже, ты малость перехватил, — сказал Робби.
— То есть?
Робби взглянул на Деона и тут же отвел глаза.
— Конечно, это не мое дело, — пробормотал он.
— Знаешь, я был с ним резок вовсе не потому, что он цветной, — сухо сказал Деон. — Но я терпеть не могу людей, которые корчат из себя этаких благородных праведников.
— Ну, ладно, ладно. — Робби внимательно посмотрел на Деона, и по его взгляду было видно — он все понимает. — Ты малость не в себе сегодня, верно? Что-нибудь случилось?
— Нет, просто я… эта зубрежка меня когда-нибудь доконает.
— У-гу. Может, подкинуть все-таки надежный телефончик, а?
— Ты это о чем?
Робби рассмеялся.
— Да хватит тебе. Чего ж ты затеял тогда всю эту болтовню о несчастных будущих мамашах? Кого ты дурачишь? — Он перегнулся через столик с заговорщическим видом. — В общем, у моего приятеля есть приятель. Дать его телефон?
— Не знаю, — замялся Деон. Он колебался между желанием доверить свою тайну и горделивым стремлением полагаться только на себя самого. — Я тебе скажу.
Робби бросил на него хитрый, всепонимающий взгляд.
Тихая улочка — ряды деревьев, как по линейке подстриженные живые изгороди, ухоженные квадраты газонов. Стемнело, лишь редкие фонари выхватывали из темноты пятна изумрудной зелени. Деон все почему-то силился представить себе, как это выглядит днем. Ну, детей тут, наверно, почти не встретишь, не слышно их голосов, не то что в новых районах. Здесь селятся люди, вышедшие на пенсию, здесь уединяется старость средних слоев общества, прожившая жизнью средних слоев: банковские контролеры, увы, по разным причинам так и не ставшие управляющими; старшие клерки и бизнесмены, так и не основавшие гигантских компаний; те люди, что день за днем ездили трамваем на службу, каждый — в своем привычном уголке, читая свою утреннюю газету, и жили себе от рождества до рождества, пока внезапно, не дав им даже путем подготовиться к этой мысли, им не объявляли, что сегодня в их честь скромные проводы — золотые часы или конверт с чеком на предъявителя; наигранное веселье; речи и взволнованное ответное слово, ваше здоровье и ваше здоровье. И до свидания — ты уже на улице, дыши себе свежим воздухом сколько хочешь. Средств к существованию тебя, конечно, не лишили. Но жизнь отняли, потому что место под крышей, где она, привычная, продолжается, занято кем-то другим. А ты уже вносишь в свою, обмельчавшую, элемент бережливости. Вещи-то ведь не подешевели, отнюдь. Ну не ужас ли, что творится с ценами? И дом теперь слишком велик дли вас двоих, когда дети выросли — и ваши и их собственные дети — и живут далеко, а в Кейптаун выбираются на недельку в году, не чаще. Так что куда как лучше продать его, даже с выгодой, а себе купить домик поменьше, в тихом пригороде, с приятными соседями…
И в самом деле; так куда приятнее, размышлял Деон. Перед глазами вставали пожилые дамы, которые пьют чай с начиненными кремом булочками, и благообразные пожилые мужчины, которые неспешно направляются поиграть в кегли. Цветные служанки, толстые, исполненные собственного достоинства, два раза в неделю приходят убирать дом. И кажется, что все эти люди заняты приятными вещами: выращивают призовые розы, или вяжут какие-нибудь пустячки для благотворительных заведений, или собирают марки британских колоний и доминионов.
Деон представлял себе все иначе: улочка среди трущоб, сопливые ребятишки, с визгом снующие под ногами, на серых от грязи стенах — непристойные надписи. Каждого незнакомца провожают подозрительными взглядами эдакие верзилы — стоят руки в брюки, поигрывая ножом в кармане. Темные подворотни, окна, забитые досками, крадущиеся шаги, сдавленные крики, смрад, — так он себе представлял это место.
И тем не менее все правильно: «Гардения-роуд» (улочки в предместьях обязательно с названием цветка) — он еще и еще раз проверил по табличке на углу.
Он вышел на свет из-под сени величественного старого дуба, где стоял, осматриваясь, минут десять (точь-в-точь как в тот день, когда он, войдя в аптеку, с замиранием сердца молил бога, чтобы за прилавком оказался мужчина, тогда он шепнет ему, зачем пришел), потом наконец с независимым видом зашагал через улицу. Номер пятнадцать. Такая же подстриженная живая изгородь, как и у остальных; сам домик почти скрыт за рослой зеленью, среди которой вилась, петляя, мощеная дорожка. Деон уже взялся за выкрашенную белой краской калитку, но на всякий случай решил еще раз проверить номер дома (аккуратные латунные цифры на белой табличке). Все верно. В одном окно сквозь заросли зелени виден был свет.
Калитка отворилась не скрипнув, и он пошел по дорожке — каждый шаг гулом отдавался в ушах, будто кто-то другой шел впереди.
Просторная веранда в старом стиле на прочных столбах. Он осторожно поднялся по натертым до блеска ступенькам и по скользкому кафелю прошел к входной двери. По обе стороны ее стояли горшки с папоротником. Молоток у двери был сделан в форме дельфина, но Деон разглядел здесь же и кнопку электрического звонка.
Ощущение нереальности не покидало его. Не может быть, просто он все перепутал — время, место.
И все-таки он нажал кнопку и явственно услышал, как зазвенел звонок где-то в глубине дома. Он ждал. По обе стороны двери вместо наличников, только пошире, были витражи, выложенные из кусочков цветного стекла. Кусочки составляли, вероятно, какой-то рисунок, но в стеклах отражался свет далекого уличного фонаря, и Деон не мог разглядеть, что там было изображено.
Он ждал, но никто не выходил. Свет в окне, который он заметил еще у калитки, продолжал гореть, но окно выходило на другую сторону.
Он надавил на звонок — еще и еще. Он ведь слышал, как звонит где-то в глубине дома — не зуммером, как обычно, а мелодично, точно на ксилофоне играют.
Наконец он различил за дверью шаркающие шаги. Включили свет, и он увидел, что на витражах у дверей изображены два парусника — клипперы с раздутыми желтыми парусами, бороздившие лазурное море. Шаги все приближались и остановились у самой двери.
— Кто там?
Голос пожилой женщины, настороженный, с плохой артикуляцией, точно говорившая забыла свою вставную челюсть.
Он стал вспоминать дурацкий пароль, который следовало сказать.
— Я от Питера, — выговорил он. У него пересохло в горле, и на последнем слове дыхание отказало ему, так что имя он не произнес, а прохрипел. Он прокашлялся и повторил: — От Питера, — в случае, если там не расслышали.
