— Спасибо, Господи.
И быстро сказав Семену из черного коридора, что уезжает, вышла за дверь.
V
Доехав, в танцующем, поющем, состоянии до Цветного, она осознала сразу две земные, технические загвоздки: первая — что не знает Крутаковского телефона в Юлиной квартире, а вторая — что сейчас умрет от жажды, а даже копеечки на газировку из пасти автомата, сверкающего, справа от выхода, тремя очами, нету — последний пятак ухнут в метро.
Во рту все пересохло.
У метро было безлюдно.
Всё в том же доверчивом, радостном, по-детски открытом навстречу небу состоянии — зная прекрасно, что это уже баловство — за несколько шагов до автомата газировки она все-таки попросту попросила:
— Мне ужасно-ужасно хочется пить… После этого самого тяжелого дня в моей жизни… Я знаю, что это баловство, но можно — просто без сиропа — просто, как-нибудь, стакан водички…?
Дойдя до автомата с газировкой, она увидела с краю, на мойке, в хромированной пещерке, копейку.
Сглотнув комок подступивших слез благодарности — и вовсе уже погрузившись в ощущение чуда — безграничного, щедро подстраховавшего ее, подставившего ей ладони, когда она падала, — Елена с жадным наслаждением выпила пузырящийся стакан — в нос и глаза стреляющей — газировки, — дав себе зарок никогда больше по бытовым, прикладным поводам чуда не просить.
И в меркло-лиловых потемках помчалась через бульвар.
— Рррепин, ка-а-аррртина «Не ждали!» — Крутаков с издевательским недовольством на роже стоял, по-балетному, в дверях, правым, чуть поднятым вверх локтем опираясь на косяк двери — и не намереваясь ее, кажется, впускать. — А позвонить не могла? Я ррработаю, между прррочим, сижу.
Но Елена, идя внутренне как будто по какому-то светящемуся коридору, где не было преград — видя дорогу как-то внутри, — уже без малейшего зазрения совести поднырнула под Крутаковский рукав — и впрыгнула, ворвалась в прихожую.
— Нет, вы только взгляните на нее! Человек, которррого она намеррревалась любить до гррроба, заявил ей, что он только поигрррать с ней хотел паррру месяцев, и жизнь ей сломать — а она рррадуется как ррребенок! — хумкал Крутаков, который (во время ее пересказа, — прямо от двери, — слов Семена) войдя в Юлину громадную, освещенную только оранжевой настольной лампой комнату, и пробравшись мимо баррикад Юлиных высоких книжных стопок, разложенных на паркете, спешно и ловко теперь собирал на письменном столе, в противоположном краю комнаты, между двумя высокими окнами, какие-то бумаги и укладывал их в ящик слева.
— Мама, не волнуйся, я сегодня ночевать не приеду, — расслабленно отрапортовала Елена в без спросу схваченный (на самом порожке Юлиной комнаты, на протертом паркете зачем-то околачивавшийся) рыжий Юлин телефончик с длинным проводом.
Крутаков аж глаза выкатил:
— Кто тебе… ррразрррешил?! Кто тебе сказал, что ты не пррриедешь?! — чуть приглушенным, но яростным голосом ругался Крутаков, уже делая шаг, через ближайшую к нему книжную сопку — затем через вторую, направляясь к ней — явно чтобы попытаться выхватить у нее из рук телефон.
— Не у Ривки, нет, — быстрей-быстрей говорила Елена, пятясь, весело отступая от Крутакова в другой угол, роняя по пути верхние альбомы с верхушек других гор. — Мамочка, не волнуйся, я просто у друга. Я только что рассталась с Семеном… Да, из-за него плакала. Все будет теперь хорошо. Я завтра утром приеду. У меня совсем не осталось ни копейки денег на обратную дорогу…
— Я довезу тебя на такси! — шипел Крутаков, сделав жуткие глаза, уже почти добравшись до нее, пытаясь перелезть через последний высоченный двойной книжный редут и дергая руку, чтобы выхватить трубку.
— Короче, целую, мамочка, — отпрыгнула она от него на безопасное расстояние, сшибив еще одно вертикальное домино из книг, и отвела от его рук телефон. — Не волнуйся, ложись спать.
Не дожидаясь, пока Крутаков придет в себя и начнет орать, Елена, бросив телефон на уцелевшую книжную гору, в два прыжка преодолев еще две книжные башни, сшибив одну из них, рухнула на Юлин широченный диван.
— Лежачего не бьют, Женька, — завидев рядом с диваном его заросшее лицо, с черными злющими глазами, приготовившимися к ругани, расхохоталась Елена, прикрывшись огроменной, тут же слева с дивана схваченной, сиреневой подушищей, расшитой какими-то хиппанскими фенечками — бубенцами, колокольцами, зеркальцами, цветами, яркими кисточками. — Разбуди меня когда будем пить чай. Я сейчас умру если не засну на полчасика. Я не буду тебе мешать работать, честное слово!
Утром она проснулась первой, и, еще не разжимая век, моментально же восстановила события вечера и с блаженством почувствовала себя обитателем абсолютно нового мира, где чудеса подоспевают вовремя, с педантической точностью, и небо отвечает на просьбы, и заботливо отводит от гибели.
Выбравшись по узкой дорожке-однолинейке между книг из смахивающей на огромный книжный склад Юлиной комнаты, Елена вышла в кухню. Крутаков дрых, на двух, в рядок уложенных, тех самых, прежде служивших ему на кухне креслами, подушках от дивана — видимо, слегка раздвинувшихся пока он спал, ибо джинсовый зад его почивал сейчас на паркете. Видимо, из-за рассветного холодка (окно здесь было нараспашку) дрых он на спине, вдоль кухни, головой к окну, крепко и зябко скрестив крест-накрест руки — без одеяла, и в Юлиной, кажется, желтой вязаной кофте (в рукавах она была ему страшно коротка, а пуговицы сошлись только две — на худом пузе) поверх черной хлопковой рубашки, в которой он вчера ее встретил вечером, и черные длинные волосы с блёстким лоском смешно и ярко расплескивались по малиновому набитому пуфу.
Как можно осторожнее отперев входную дверь — но так и не сумев придумать, как бы защелкнуть механизм замочка так, чтобы он захлопнулся, Елена, выходя из квартиры, просто прикрыла дверь за собою, весело размышляя о том, что до дому придется ехать зайцем на троллейбусах.
В этот же день, по удивительному совпадению, разрешились сами собой и все проблемы со школой: та же самая Анна Павловна, что давеча звонила стращать Анастасию Савельевну «неаттестацией», позвонила теперь Елене, и самым что ни на есть дружелюбным тоном сообщила, что в рамках какого-то то там очередного срочного перестроечного почина, министерское начальство распорядилось у них в школе ввести «профильный» переводной экзамен после девятого класса — профильным был немецкий — и именно от экзамена по немецкому теперь, а вовсе не от посещаемости в четвертях, зависел перевод в следующий класс.
— Приди на экзамен, а? Ну что тебе стоит? — дружески попросила Анна Павловна.
Более того: Анна Павловна рассмешила Елену новостью, что какое-то неведомое «начальство из вышестоящей инстанции» вмиг похерило, не только лично для Елены, но, заодно и для всего ее класса, еще и все занудные земные правила арифметики: и из девятого класса они теперь все прямиком переходили в одиннадцатый.
Улыбнувшись опять ангельской расторопности, Елена пообещала на экзамен прийти.
Немецкому их учили нудно, мертво: не смыслом, а «темами» (примерно, как Семен разговаривал). Зазубривать с младших классов обязывали «тему» про Гагарина — и Елена в холодном поту в страшном сне могла с непринужденностью эрудита из «клуба знатоков», блеснуть знаниями о том, что «hundert acht Minuten dauerte der Flug». Была «темка» и про Ленина: и все назубок знали, что «Lenins Mutter sprach Französisch, Italienisch, Deutsch und Englisch» — и невольно возникал вопрос: и кого это ее полиглотство спасло? (а сам-то упырь с дьявольской изворотливостью и вообще, как утверждалось, мог изъясняться, читать и писать на двухстах языках — и хотелось спросить: а, может, стоило ему, наоборот, немножко больной мозг расслабить?).
Сегодня же новой, прогрессивной, скрупулезно, с надрывом мимики, надиктовываемой Анной Павловной для зазубривания «темой», была, разумеется, «перестройка». И каждый, даже двоечник, в школе — разбуди его ночью — мог четко, как после одурманивания граммофоном для зомби, выпалить, что «die Umgestaltung sind die zusammenhängenden Prozesse einer tiefgreifenden Demokratisierung der Gesellschaft».
Дьюрька, которому надоело быть попугаем, в сердцах недавно даже заявил Елене:
— Сильно подозреваю, что они нас специально немецкому учат так, чтобы мы никогда ни слова в человеческом разговоре сказать не смогли. Чтобы если мы действительно когда-нибудь в жизни встретим живого западного немца — и он нас спросит «как жизнь» — мы бы тут же начали рапортовать про Гагарина или перестройку.
Впрочем, сейчас, по телефону Анна Павловна — уже сверх всякой меры изумив Елену предупредительностью — клятвенно пообещала ей, что «побеседует» с ней на экзамене просто про ее планы на летние каникулы.
Москву тем временем штормило. И планы были самыми жаркими. До смерти перепугавшись массовых несанкционированных антикоммунистических выступлений в центре Москвы, Горбачев решил «канализировать» (по меткому ехидненькому выражению Дьюрьки) протесты — и, жестоко разгоняя митинги в центре, слить тихонько всех недовольных на окраину — в Лужники, на площадку рядом со стадионом. Задумка была, как сразу же выяснилась, дурацкая: один из первых же митингов во время первого, беспрецедентного, съезда народных депутатов — заполнил почти всю гигантскую (предоставленную властями, сдуру) асфальтированную Лужниковскую площадку — живым, забавным, думающим, пробудившимся людом — не желающим быть быдлом. Немедленно наложив в штаны, от такой массовости, еще больше — Кремль и спецслужбы сделали еще большую глупость: уже собравшихся, в загоне оцепления, велели не разгонять, а доступ к площадке перекрыли военными взводами. И Дьюрьке с Еленой в тот день пришлось пробиваться хитростью — когда, идя от метро, на дороге натолкнулись на военный патруль, преградивший им дорогу, Елена заявила:
