— Алё, Семен, — выпалила она быстро в трубку, чтобы не успеть самой себя испугаться. — Мне нужно поговорить с тобой срочно…
— Как делишки? — непрокисшим, как будто в холодильнике пролежавшим все время с момента их первой в жизни встречи тоном осведомился Семен.
— Мне нужно срочно поговорить с тобой, — стараясь не вслушиваться и не вчувствоваться в говорящее чудовище на том конце трубки, выговорила Елена, по Крутаковскому букварю. — Можно я приеду завтра, когда ты свободен? На полчаса буквально?
— А я завтра не могу! Я на свадьбу к одним моим замечуятельным друзьям еду! — А ты не пропадай, звони…
Елена упала обратно на смертное ложе и, без единой попытки выжить, уставилась в скорлупу трещины в потолке. Боль, которая заполняла ее всю, вынести было уже не по человеческим силам. «Я больше не выдержу ни одного дня, — тихо сказала она вслух. — Если все не выяснится завтра — то я просто умру». И тут — что-то как будто сдвинулось внутри — и, так же лежа пластом под белым потолком — Елена вдруг в первый раз в жизни начала истошно, лично, молиться, с дикой, безумной, рыдающей, с краю жизни срывающейся, предельно конкретно и абсолютно персонально обращенной просьбой:
— Господи! Пожалуйста, сделай так, чтобы он перезвонил! Я не могу больше! Я не вынесу этого! Прости, у меня нет больше сил — я сломалась. Пожалуйста, сделай так, чтобы он перезвонил! Я не выживу больше ни дня в этой боли. Разреши все так, как Тебе, Господи, угодно — но пусть он перезвонит сейчас и мы встретимся завтра. Я всё предаю Тебе, Господи.
Ей казалось, что даже белый потолок, подпираемый ее отчаянным, яростным взглядом и молитвенной просьбой, стал отодвигаться вверх.
Через секунду раздался звонок.
— Я подумал-подумал: а я ведь вовсе не хочу идти на свадьбу к этим своим друзьям! Да, в любое удобное для тебя время… — с ужасающей простотой вымолвил Семен ангелами навеянный ответ.
Елена, громко разрыдавшись, вынеслась из комнаты в ванну, сбив по пути мать, уронившую на пол тарелку с котлетами, которые, партизански приготовив, несла ей под дверь, чтобы попробовать соблазнить запахом поесть. Запершись в ванной, Елена рыдала, согнувшись над раковиной — словно ручьи слез могли стечь, чтобы не затопить весь дом, именно в раковину — и, время от времени восклоняла голову вверх — видя в зеркале свое абсолютно счастливое, хоть и зареванное, лицо — и счастье, которым светились абсолютно святыми казавшиеся сейчас (так, что она даже себя не узнавала в зеркале) яркие мокрые глаза — адресовано было не Семену.
— Ленка, у тебя, что, горе? Умоляю: открой дверь, отопри! Ну не молчи же! Нет в жизни никогда никаких безвыходных ситуаций! Что бы там у тебя ни стряслось! Умоляю: отопри дверь — умоляю тебя! Давай все обсудим, расскажи мне, что случилось! Мы что-нибудь вдвоем придумаем! — так испуганно, что даже на крик боялась перейти — причитала шепотом Анастасия Савельевна под дверью.
Когда Елена открыла дверь и со все еще струящимися потоками слез встала на порожке ванной, ей показалось, что мир, взмытый этими ее слезами, вмиг стал другим — и она — другая.
— Все теперь будет хорошо, мамочка, все теперь будет хорошо! У меня не горе, а счастье, мамочка! — плакала она взахлеб, обняв мать, стоявшую, разведя руки, посреди разбросанных по паркету котлет, — и вот уже — влёт в комнату и подлёт к окну — за которым все вдруг стало невыносимо ярким, красивым до слез — если бы они еще в глазах оставались — ярким настолько, как будто мир создан в эту минуту.
Странным образом, Елена так доверилась чувству, что все решится наилучшим образом, что даже не отрепетировала никаких слов — и все полчаса, которые строго отвела себе (пока Семен, паясничая на своей кухне, как обычно, пересказывал какие-то факультетские сплетни — даже не поинтересовавшись, что за разговор был у нее к нему — и радостно сообщал, что мать уехала в какие-то дальние гости), — она промолчала. Через полчаса Елена встала, и сказав: «Ну, мне пора теперь», — быстро прошагав по бесконечному коридору — и сбившись в закидках замка всего-то один раз, отперла дверь и вышла на широкую квадратную гулкую лестничную площадку со следами осыпавшегося мела по углам. Семен, поспевший за ней, остановился, ухмыляясь в дверях — все еще расслабленно не понимая, что происходит.
Но как только Елена — молясь уже только о том, чтобы не навернуться тут при нем, когда будет спускаться с лестницы — взялась за край перил, Семен, кажется по какому-то захлопывающемуся полю вокруг нее, почувствовал, видимо, постфактум, что это — был последний ее приезд, что уходит она, чтобы никогда больше его не видеть, — и выбежал за ней на лестничную клетку:
— Малыш, малыш, — затрепетал Семен руками вокруг ее тела. — Я не хочу чтобы ты так уходила…
Умудрившись как-то на своих тапочках, шаг за шагом, полудовести-полудонести упиравшуюся и отнекивавшуюся Елену до своей комнаты, Семен с энтузиазмом попытался взять реванш. Елена, оторопев и опять начисто потеряв возможность произнести какие-либо серьезные слова (и поняв, какую чудовищную ошибку совершила: не сказав все сразу, а понадеявшись на внутреннюю, предполагающую наличие этого внутреннего и в другом человеке, формулу «и так все понятно»), — повторяла его объятия каким-то грустным разбитым зеркалом. Грустнее всего было пытаться запечатлеть миг, когда настоящее становится прошлым. Опрокидывание песочных часов. Мгновенья врезаются в память. Как странно, — думала Елена, — вот почему нельзя этот миг, столь неприличное количество раз уже между нами отрепетированный, поставить на паузу — почему нельзя что-то изменить в этих его как будто бы на магнитофонную ленту записанных движениях — ведь скоро — совсем скоро — Семен, это его лицо с болезненно наморщившимися складками вокруг носа и рта — станет прошлым — именно потому что в настоящем он ничего не исправит, ничего важного не скажет, — как будто видя себя со стороны, как будто выйдя, от ужаса, на секундочку из своего тела, думала Елена — чувствуя абсолютную беспомощность что-либо изменить.
И, не вытерпев (в тот момент когда Семен, которому явно казалось, что он в миге от достижения цели, начал настырничать в ласках и активно допытываться ответа почему же «нет»), Елена, ужасаясь звуку своих слов, ответила:
— Я люблю тебя, — будучи вполне уверенной, что этим все сказано — и что это — ответ.
— Так чего ж ты тогда? — отвратным залихватским голоском переспросил Семен.
Елена вскочила и отошла к окну.
Семен, поняв, что это окончательное «нет», закурил, и через минуту, стоя за невидимым, но не проходимым валом, воздухом возведенным вокруг нее, спокойно и цинично сказал:
— Что ж. Все равно, через два… максимум через три месяца, пришлось бы сказать: «Поиграли, ребятки, и хватит».
И причмокнув сигаретной затяжкой вышел из комнаты на кухню.
Елена — как ни говорила себе всего сутки назад, что «хуже быть не может» — однако к такому удару оказалась все-таки не готова.
В бурых сумерках комнаты она подошла к открытому окну — малопривлекательному, в сравнении с таким манким окном соседней комнаты. Все еще не веря, что такие страшные слова действительно были им произнесены — Елена наклонилась, перевесившись через подоконник, чтобы взглянуть в последний раз на его двор — в хороводе зажигающихся окон. И тут закружилась голова в полусуицидальном порыве, окно стало заманивать как дверь: «Все кончено, жизнь кончена», — густо нашептывал какой-то, не ее, голос. Елена резко отстранилась от подоконника и отошла к письменному столу Семена, на котором, как ей впотьмах увиделось, лежала, раскрытая где-то на середине, обшарпанная — видимо, библиотечная, — советская какая-то книжонка. Чтобы справиться с захлестнувшей вдруг опять запредельной, непереносимой болью, Елена автоматическим движением, безо всякого любопытства, наклонилась чтобы посмотреть, что за книга — и — глазам своим впотьме не поверила: книжка была раскрыта на странице, где черным по белому, крупно, так, чтобы даже в чернющей разобрать черноте, написан был заголовок главки: «Суровый, но необходимый урок».
Мигом придя в себя, улыбнувшись, даже рассмеявшись тихо, чувствуя, как будто бы чья-то заботливая рука вынимает жало из сердца, Елена вымолвила:
— Спасибо, Господи.
И быстро сказав Семену из черного коридора, что уезжает, вышла за дверь.
V
Доехав, в танцующем, поющем, состоянии до Цветного, она осознала сразу две земные, технические загвоздки: первая — что не знает Крутаковского телефона в Юлиной квартире, а вторая — что сейчас умрет от жажды, а даже копеечки на газировку из пасти автомата, сверкающего, справа от выхода, тремя очами, нету — последний пятак ухнут в метро.
Во рту все пересохло.
У метро было безлюдно.
Всё в том же доверчивом, радостном, по-детски открытом навстречу небу состоянии — зная прекрасно, что это уже баловство — за несколько шагов до автомата газировки она все-таки попросту попросила:
