Чтобы вернуться в Москву, мне надо было, для начала, её покинуть. У меня не было паспорта, а впереди была граница. Хоть и СНГ, но всё же…
Я взял билет до последней околопограничной станции.
Никто не провожал меня на московском перроне. Москва не поверила моим слезам и сама не рыдала обо мне.
Поезд до границы тронулся. Марш «Прощание славянки» так и не зазвучал.
Был конец февраля. Чужой приграничный город, вокзал которого я видел до этого только из окна вагона, встретил меня неприветливым холодом. Поздний вечер качал свои фонари. Люди кутались в пальто и не смотрели друг на друга. Я купил в вокзальном буфете резиновый и холодный жареный пирожок, и с трудом пропихнул его в глотку.
Надо было что-то делать. А я опять не знал, что. Наконец, я решился.
Подойдя к кассе, я всмотрелся в лицо кассирши. Сделал я это первый раз в жизни. Кто, и когда смотрит кассирше в лицо? (Или кассиру?)
Ведь я, в некотором роде, был её коллегой!
Итак, я улыбнулся кассирше, и, глядя прямо ей в глаза, спросил:
— Скажите пожалуйста, как мне перебраться через границу?
Кассирша окинула меня взглядом (ту часть меня, которую можно было окинуть взглядом из окошка), вздохнула, и сказала:
— Когда же вы закончитесь?
Я промолчал. Слова кассирши вселяли надежду.
— Через шесть часов, в четыре утра, — сказала она, — будет электричка. Доедешь до станции (такой-то), а там пешком.
— Куда? — спросил я.
— Там увидишь. Там вашего брата куча соберётся. Вот и пойдёте. А после границы — снова на электричку.
— Спасибо, — поблагодарил я коллегу.
Вероятно, она сказала правду. Но на душе у меня было тревожно. Соберётся куча, не соберётся куча…
В любом случае, время до электрички у меня оставалось. Я побродил по вокзалу. Вокзал радовал холодом и грязью. В углу, под облезлым рекламным щитом, копошились крысы. На них никто не обращал внимания.
Я выбрался на привокзальную площадь к стоянке такси, и некоторое время я понаблюдал за таксистами. Моё внимание привлёк один. Уж очень колоритной была его внешность!
Я же любил Гоголя. Не только «Мёртвые души», но и «Вечера на хуторе»! Местный бомбила, то есть — таксист, несомненно, был пра-пра-пра внуком Пузатого Пацюка.
Сходство особенно проявилось, когда бомбила снял шапку и обнажил лысый череп. Я подошёл поближе и разглядел татуировки у него на пальцах.
В это время таксисты чему-то засмеялись, и праправнук Пацюка заржал таким заразительным гоготом, что я проникся к нему окончательной и неподдельной симпатией.
Когда гогот утих, я обратился к бомбиле:
— Извините… можно Вас на минутку?
Бомбила оглядел меня с головы до пят. Так его предок осматривал кузнеца Вакулу. Но у меня за плечами был только тощий рюкзачок. Врядли бы там поместился бы чёрт! Хотя… кто их знает, чертей…
— Чого тоби? — спросил бомбила, закончив осмотр.
Его физиономия была настолько колоритно-добродушной, что на ней практически не отразилось обычное впечатление от меня. Он был невозмутим.
Точно, это был потомок Пацюка. Я не ошибся.
— А не могли бы Вы перевезти меня через границу? — спросил я, на голубом глазу.
Я уже был готов к тому, что мне предложат перелететь через границу на чёрте.
— Триста баксов, — сказал славный потомок славного рода.
— Ех… — вырвалось из меня.
— А шо? — спросил потомок.
— У меня есть только сто, — соврал я.
У меня было двести. Но я был научен горьким опытом.
— Маловато буде, — вздохнул Пацюк.
Но день был холодный, февральский. Хороший хозяин собаку из дома не выгонит, тем более, не попрётся через границу. Людей на привокзальной площади не было.
Один я, как три тополя на Плющихе.
— Ладно, — поёжился на ветру потомок. — За сто баксов я тебе до погранцив довезу, а там — ты сам через поле… я тебе с другий стороны буду ждать. Згода?
— А не обманешь? — задал я риторический вопрос.
— Хвирма веникив не вьяже, — отозвался Пацюк.
Оказывается, до пограничного поста было двадцать километров.
Мы с моим Пацюком покинули город, и выбрались на просёлочную дорогу.
Не смотря на поздний час и холод, движение на дороге было оживлённым. Нам навстречу то и дело попадались УАЗики, тяжеловато пробивающиеся по замёрзшей колее.
— Куда это они? — поинтересовался я.
— Це контрабандисты, — охотно поддержал разговор. — Не ты же один через границу перебираешься. Кому охота налоги платить. Тут раньше проволока колюча була.
— Куда делась?
— А посрезали мужики. На металлолом посдавали. Нормально!
«Да, — подумал я, — нет предела изобретательности русского человека. Колючую проволоку на метеллолом — это даже символично».
Пацюк помолчал и продолжил.
— Уси хотять жить. Тут, на цей дороге, бувае, погранци облаву ставять.
— Ловят? — спросил я.
— Та ни… Соберуть соби гроши, та и годи. Тут шпионив нема. Уси жить хотять. А погранци — тоже люди, чи ни?
– Как же так? Это же граница!
— Нормально. Люди ж с понятием… Сам заробляешь — и людям дай.
«Этой норме нет предела, — подумал я. — И вообще — норме предела нет…»
Пацюк коротко хохотнул, хитро посмотрел на меня и сказал:
— Я ж тоби не питаю, чого тебе через границу несёт… Може, ты террорист какой. Глаза у тебе… Може, ты вохабит?
— Я православный. Русский я…
— Ото ж… А глаза у тебе не русски.
— У меня мама русская. Родом из-под Смоленска. А отец татарин. На половину.
— На яку? — снова хохотнул Пацюк.
— На отцовскую.
— А на другу?
Пацюку явно нравилось болтать со мной. Да и я болтал… Чтоб не думать о границе.
Странно устроены люди. В Москве — никто, и не разу не спросил, откуда у меня раскосые глаза. А тут… первый встречный.
Но вот что интересно: мне было легко разговаривать с Пацюком. Обстоятельства к тому располагали…
— А на другу? — переспросил Пацюк.
— А другая половина — ты не поверишь. Бабушка у меня — немка. Она родилась перед войной. Их во время войны выслали в Казахстан, как немцев.
Пацюк аж тормознул слегка.
— Так не бувае, — сказал он.
— Бывает, — вздохнул я. — А потом бабушка с дедом познакомились на целине. При Хрущёве.
— Да… протянул Пацюк. — При Хрущёве… Це да… А як же ж твоя хфамилия?
— Иванов, — честно признался я. — Вася Иванов.
Пацюк опять чуть не тормознул.
– Татарин?
Пацюк снова разразился своим замечательным хохотом. Самое смешное, что я тоже смеялся, вместе с ним.
— Татарин, — подтвердил я, отсмеявшись.
— А як же ж?
Почему я рассказывал этому человеку все семейные предания? По дороге через границу, которую я впервые в жизни пересекал нелегально…
— Это — давняя история… Ещё до революции, русский купец Иванов усыновил татарского мальчика… сироту… и дал ему свою фамилию, и даже наследником сделал. Крестил его, и назвал Иваном Ивановым. Хотел женить на своей дочери. Но тут случилась революция, и наследство… того… А фамилия осталась. Ваня вырос, и вместо купеческой дочери, женился на бедной татарке.
— И шо? Мусульманином не стал?
— Все уже были атеистами.
— А купец? Куды подевался?
— Купца растреляли. Дочь его умерла. Это я знаю по рассказам матери.
— Ты прям… ты — як учебник истории, — покачал головой Пацюк.
Так меня ещё никто не называл.
— А Вы? Вы откуда родом? — поинтересовался я.
— Чи не бачишь? Я хохол! Але…
— Что?
— Бабка була полячка.
По его последующему молчанию я понял, что он чего-то не договаривает.
— Что? — переспросил я.
— Ничого, — вздохнул Пацюк. — Ничого…
Он вдруг стал каким-то грустным. Кто знает, какой глубоко зарытый пласт его души пошевелил я своими признаниями.
Какие тайны рода Пацюков, идущие от гетмана Мазепы, или ещё дальше — подняли вдруг свои головы, проверяя, правильно ли их потомок распоряжается ими…
Какие письма, и каким турецким султанам писали его предки?
Ходячим учебником истории был и мой Пацюк, но содержания я так и не узнал. Страницы не открылись…
Холодный ветер со снежной крупой бил нам в ветровое стекло. Фонари встречных УАЗиков, везущих, по мере сил, свою контрабанду, на мгновение слепили нам глаза.
— Усе, — сказал Пацюк. — Подьезжаем.
От того места, где мы остановились, до пограничного поста оставалось километра два. Мы сидели в машине. Медленно работали дворники, очищая с ветрового стекла снежную крупу.
Впереди просматривался пограничный пункт, вышки, прожектора, колючая проволока — всё, как положено.
Пацюк давал мне последние инструкции, прям как Штирлиц — пастору Шлагу, или как шеф Британской разведки агенту 007.
