С тех пор и до конца дней к королю Шломо не раз приходило это видение: он бежит по ступеням террас Города Давида и шёпотом просит Бога, чтобы предчувствие беды не сбылось.
– Где она? – закричал Шломо, запыхавшись.
Его поняли.
– Наама пошла к Кидрону, – крикнул ему кто-то из слуг.
Шломо бросился туда.
Наама лежала, закинув руку за голову. Второй рукой она ухватилась за лодыжку. Видимо, боль обожгла её внезапно.
Король Шломо опустился на колени и стал гладить ладонями лицо жены, будто хотел его согреть.
– Скорпион, – сказал кто-то рядом. – Он убил её.
Король поднялся и, неся на вытянутых руках лёгкое тело Наамы, пошёл к дому. Остановился, никак не мог войти. Капли дождя ударялись о стену, и брызги летели ему в лицо. Он ничего не замечал. «Я отживу сколько мне положено, но лучше бы Господь взял меня сегодня ночью», – твердил он про себя.
Тридцать дней длился траур. Шломо сидел на полу, облачившись в рубище, не подрезая бороды и не расчёсывая волос. С улицы доносились голоса плакальщиц, во многих домах горели поминальные свечи. Иврим постились.
После возвращения с похорон Наамы в Доме леса ливанского была устроена трапеза для бедных. Королю перед началом поста подали крутое яйцо – символ законченной человеческой жизни, чтобы он скорее осознал, что его жена никогда к нему не вернётся. Тридцать дней король Шломо принимал иврим со всей Эрец-Исраэль. Больше всего побывало в его доме ерушалаимцев, и он удивлялся тому, как много людей любили Нааму. И не только королевские слуги и домочадцы, но и просто горожане, каждый день встречавшиеся с ней на террасах и на берегу ручья Кидрон.
Когда закончились первые семь дней траура, дом короля ещё оставался полным дыма от жертвоприношений, но Шломо уже понимал, что ему говорят.
Командующий Бная бен-Иояда завёл разговор о том, что королю нельзя оставаться без жены.
– Посмотри, у каждого царя за Иорданом по десять жён и множество детей. То же самое в Вавилоне и в Египте.
Завуд, начальник правителей областей, донёс, что пророк Ахия у себя в Шило объявил смерть Наамы наказанием королю Шломо за его гордыню, за то, что он хочет поселить Бога в земном доме.
Но большинство людей, приходивших в Дом леса ливанского, только молча обнимали Шломо и его детей и уходили.
Король принимал всех, стараясь вслушиваться в то, что ему говорят. А сам ждал вечера. Строго запретив кому бы то ни было следовать за ним, он уходил в «их» шалаш и оставался там до утра.
В темноте ночи приходили к Шломо то рассвет, то полдень из недавней счастливой жизни.
…Над миром – божественная тишина. Я очнулся в траве, разбуженный перебегавшими через мою шею крошечными муравьями. Приоткрыл глаза. К плечу прижалась светловолосая голова. «Женщина не такая уж красивая, – подумал я. – Настолько некрасивая, что никогда не захочу избавиться от любви к ней». И представил мою будущую жизнь. Эта женщина родит мне сына, которого я буду учить управлять своим трудным народом… Потом я вгляделся в её спящее лицо и подумал: «Пожалуй, она не иудейка». По золотистым волосам, по оливковой коже – такой, что мне вдруг захотелось укусить женщину за плечо, – по тёплому запаху умащений и по отсутствию других запахов я догадался: она пришла ко мне из страны Аммон. Наама-аммонитянка!
Она открыла глаза и спросила:
– Где пасёшь ты, и где со стадом отдыхаешь ты в полночь,
чтобы мне не бродить под покрывалом у шатров товарищей твоих?
Я ей ответил:
– Если ты не знаешь, прекраснейшая из женщин,
приходи по овечьим тропам и паси козлят своих у пастушьих шатров.
А что за мелодия разбудила её? Я прикрыл глаза и задержал дыхание. Мелодия повторилась. Она была соткана из выдохов открывшихся свету диких лилий. Приближалось утро, мир вокруг пробуждался после ночи. Тела горлиц светились в полёте, а их маленькие головки перечёркивали горизонт. Резкие голоса птиц будто старались разбудить солнце. Я даже разбирал слова: «Ну, всходи же!» Мы с Наамой говорили между собой, что горлицы – это ангелы, которых посылает Господь, чтобы оповестить людей, что скоро весна, праздник Песах.
Эта мысль наполнила меня весельем. Наама, услышав мой смех, посмотрела удивлённо и тоже засмеялась.
…Мы с ней часто обсуждали истории из Учения. Однажды Наама спросила: «Шломо, почему Рахель, когда покидала дом отца своего, Лавана, украла глиняные фигурки божков? Может, она всё ещё оставалась язычницей?» – «Я думал об этом. Яков провёл у Лавана полтора десятка лет и, наверное, успел убедить свою жену Рахель, что Бог один, а все прочие – языческие кумиры». – «Тогда зачем были нужны Рахели эти, как ты их называешь, кумиры?» – «Думаю, Рахель к тому времени относилась к ним, как к игрушкам, напоминавшим ей о детстве в доме отца. Она знала, что в стране её мужа Яакова игрушек у неё не будет, что наш Закон не позволяет изображать ни людей, ни животных. Ты не удивляйся тяге этой девочки к игрушкам, ведь когда они встретились с Яаковом и тот попросил Лавана отдать ему Рахель в жёны, ей было всего четырнадцать лет. Конечно, все свои детские мечты она привыкла рассказывать своим глиняным божкам». – «Как ия», – прошептала Наама.
Через тридцать дней король Шломо привёл себя в порядок, снял траурную одежду и вместе с детьми и приближёнными отправился за Иордан.
Шейх Зимран, отец Наамы, жил со своим племенем в степях страны Аммон, завоёванной еще королём Давидом.
Когда караван короля Шломо прибыл в стан шейха Зимрана, там ещё продолжался траур. Печальные аммонитяне сидели вокруг костров, женщины с исцарапанными лицами рыдали и припадали к земле. Эти обычаи были чужды иврим, и, подъезжая на верблюдах к шатру шейха, они отворачивались и старались не смотреть по сторонам. Тафат и Басемат, дочерей Шломо, провели к жёнам Зимрана. Девочкам рассказали, что мать Наамы тоже умерла молодой и тоже от укуса скорпиона.
Шейх Зимран, белобородый старик с ясными глазами, поднялся навстречу королю Шломо. Они обнялись и сказали друг другу слова сочувствия, каждый какие приняты в его народе.
Они не встречались со времени свадьбы Шломо и Наамы, и шейх Зимран познакомил его с родившимися за это время сыновьями и внуками. Ни один из них не был похож на Нааму, как с замиранием сердца ожидал Шломо. И на отца она не была похожа.
В шатре, где было много людей, шейх Зимран сидел рядом с Шломо. Они говорили о засухе, о том, что в Иордане стало меньше рыбы, что кочевники присмирели и в этом году не нападали ни на стада шейха, ни на поля ивримских племён Реувена и Гада.
После полудня король Шломо начал прощаться. Он пригласил шейха и его родню приехать в Ерушалаим, когда у них закончится траур, и обещал в случае засухи помочь зерном из своих запасов.
Увидев, что шейх часто поглядывает на своего внука, король Шломо сказал:
– Я знаю, как ты любишь Рехавама, мне говорила Наама, когда возвращалась с ним от тебя. Скажи мне, самый уважаемый прорицатель в Аммоне, хорошо ли будет он управлять народом иврим?
Люди в шатре разговаривали между собой и не слышали беседу короля Шломо с его тестем.
Шейх Зимран повернулся к Рехаваму, и улыбка сразу исчезла с его губ. Он что-то крикнул слуге, тот внёс в шатёр жаровню с углями и поставил её в углу. Шейх поднялся, подошёл к жаровне и стал смотреть на мерцающее пламя и нюхать дым.
– Нет, – покачал он головой, когда вернулся и сел рядом с королём Шломо. – Рехавам не будет после тебя править в Эрец-Исраэль. Так сказали мне мои боги.
– Почему? – встревожился король Шломо.
Шейх Зимран повернулся и опять понюхал дым, поднимавшийся над жаровней.
– В Ерушалаиме Рехавам будет править, а в Эрец-Исраэль нет. Не спрашивай меня почему. Мои боги не объясняют, они только говорят, что будет.
У выхода из шатра они обнялись, и шейх напомнил, что он со всеми своими воинами готов присоединиться к армии иврим, если король Шломо выйдет на войну.
Караван иврим торопился, чтобы увидеть первые звёзды уже на другом берегу Иордана.
В Ерушалаиме король Шломо сразу пошёл на могилу Наамы, потом к их шалашу и прилёг возле него на траву.
Неподалёку от головы Шломо оказался нагретый на солнце валун. На него взобралась ящерица и посмотрела человеку в глаза. Шломо улыбнулся ей, не отводя взгляда.
Подошла газель и прикоснулась лбом к его груди. Он положил руку на её пушистый затылочек и подумал: «Наши с тобой предки сотворены единым Богом, только в разные дни».
Газель ототттла к кустам и тут же забыла о Шломо. Он ещё с минуту не шевелился, потом поднялся и пошёл своей дорогой, продолжая улыбаться.
…Однажды мне приснилась весна и разговор с Наамой. Я рассуждал вслух: «Уверен, раз смерть неизбежна, Господь в доброте своей создал для людей какое-то утешение, надо только понять, какое». – «Сколько я тебя знаю, ты всё время об этом думаешь, – сказала она, – расспрашиваешь старцев и пророков, – и неожиданно с улыбкой добавила: – А ты спросил бы меня». – «Ты это знаешь, Наама?» – «Знаю». – «Так скажи». – «Любовь», – ответила она и засмеялась. Я улыбнулся и поцеловал её. Но не поверил.
