— Ты с ума сошел, подонок! — зарычала тетка и сжала свои смуглые, украшенные кольцами руки в два огромных кулака. — Сейчас я сделаю из тебя шашлык! — Она поперхнулась от ярости и закашляла, как тигрица.
Я воспользовался этим и, юркнув мимо нее, схватил заранее увязанный шпагатом газетный сверток со своими вещами и ринулся вниз по ступенькам. Теткины шаги загрохотали следом, сотрясая лестницу, и перильца зашатались под ее разъяренными руками.
И вот внизу я чуть не сшиб небольшую девушку со смешным лицом, усыпанным веснушками, пестрым, как птичье яйцо. Длинный красный шарф, перекинутый через плечо, свисал ниже полы светленького пальто. Глаза наши встретились, я подмигнул ей и поспешил далее к выходу. И тут сзади словно орган зазвучал, всхлипывая, пришептывая и одновременно рокоча басами, — совершенно неслыханным голосом тетка запела:
— А-а, милашка моя пришла! Жду, жду вас давно, дорогая Ева, проходите сюда, радость моя!
И я, собираясь остолбенеть от удивления, начал тормозить: по всему надо было полагать, что это пришла ожидаемая теткой миллионерша, но этого быть не могло. Худенькая, простенькая, с этими конопушками на переносице и, главное, совсем еще молоденькая! Однако теткин орган выдавал такую музыку, что отпадали всякие сомнения: это могла быть только миллионерша. И тогда, положив на пол, возле двери верного Трычкина, свой сверток, я пошел назад. Тетка стояла, широко расставив волосатые ноги, непривычные для меня тем, что были они без панталон с кружавчиками: подбоченившись, двигая вверх-вниз громадными бровями и широко разевая губастый рот, тетка, казалось, собиралась с аппетитом слопать хрупкую девушку.
— Изви-ни-те за опоздание, — старательно выговаривала Ева с тем очаровательным произношением, с которым изъясняются на русском интеллигентные иностранки.
Она стояла перед Маро Д. и поправляла шарф, изгибая свой тонюсенький стан. Внезапное озарение, знакомое и тебе, белка, вспыхнуло в моей душе. Я ощутил сущность божества в смертной женщине и полюбил ее. Я люблю Еву даже во сне и вновь переживаю первую минуту нашей встречи, которой — о боже! — могло и не быть, сбеги я от тетки на две минуты раньше.
Опасаясь подходить близко, я с приличного расстояния позвал девушку:
— Миссис Ева!
— Георгий! — властно крикнула Маро Д. — Убирайся, не позорь меня, осел ты этакий! — спокойным голосом завершила она по-армянски.
— Миссис, подойдите ко мне, я что-то хочу вам сказать, а то я сам боюсь подходить, — поманил я, весь внимание, готовый отскочить в любую секунду.
— Боитесь? А почему вы боитесь? — улыбнувшись, спросила Ева.
— Я сказал ей, что у нее плохие картины. За что она может покалечить меня, понимаете? Она очень сильная, сто килограммов поднимает.
— Это ваш сын? Какой милый, — светски-любезно обратилась Ева к Маро Д.
— Это мой племянник, — снисходительно отвечала та. — Не обращайте на него внимания, он пьяный.
— О-о! Пьяный? — округлила глаза миллионерша.
— Нет-нет! Не верьте ей, — торопился я. — Она всех обманывает, она хочет и вас обмануть. Да, да, хочет продать вам за бешеные деньги свою мазню. Вы ей не верьте, ни слова больше и пойдемте со мной, я вам покажу настоящих художников.
Удивленно поглядывая то на Маро, то на меня, иностранка совсем растерялась и, хотя по-прежнему хранила на лице любезное выражение, вопросительно произнесла:
— Но это скандал, миссис Д.?
— Ничего, я его сейчас удалю, — отвечала тетка, произнося слово «удалю» как «удавлю», и двинулась ко мне.
Я пулей вылетел из мастерской, подхватив свой пакет. Не слыша за собою топота Маро Д., я остановился. Затем поспешно сорвал с пакета газетную обертку, скрутил в рыхлый жгут и, достав спички, поджег бумагу. С пылающим факелом я вновь ворвался в мастерскую и с криком «Маро! Я подожгу твою хавиру!» забросил газетный жгут на антресоли. Там задымило и секунду спустя вспыхнуло небольшое желтое зарево. Маро всплеснула руками и с проворством бегемота кинулась вверх по лестнице. Я крепко схватил за руку Еву и, не дав ей опомниться, силой потащил ее вон, не обращая внимания на ее громкие протесты. Сзади что-то грохнуло и покатилось вниз, со стуком считая ступени. Я знал, что их, проклятых, было одиннадцать. Сколько раз, напившись доступного теткиного вина, я съезжал вниз, считая их собственным задом. Должно быть, Маро Д. последовала тем же путем и в такой же пунктуальной последовательности.
Я этого не видел, потому что вообще с тех пор не видел Маро Д., я изо всех сил тащил Еву. И уже далеко за воротами я приостановился, удивленный тем, что не слышу никаких возгласов сзади. Обернувшись, я увидел, что Ева смеется, раскрыв широкий рот, — так сказать, умирает со смеху, и глаза ее сверкают от навернувшихся слез беззвучного смеха. И тогда я бросился перед нею на колени, обхватил ее и уткнулся лицом в длинный шарф, свисающий с ее плеча, я вытер этим шарфом свои первые в жизни слезы любовного восторга и пробормотал сквозь всхлипы.
— Почему ты не наша девушка, а какая-то там австралийка? Почему ты миллионерша, а не простая иностранная студентка? И почему ты не вдова, на которой я мог бы жениться? А может быть, ты бросишь своего миллионера и выйдешь за меня, Ева?
— О, я вдова и есть! — ответила она, смеясь и пальчиком размазывая мне на щеке слезы. — И я ваша девушка, я почти русская!
И вскоре я услышал немудрую историю Евы. Ее отец был русским офицером, который после войны женился на польке и остался на родине жены. Еве было восемнадцать лет, когда в нее влюбился сынок австралийского богача, крупнейшего на континенте скотопромышленника, женился на ней и увез из Варшавы в Австралию. А в двадцать лет она осталась вдовой — ее муж и свекор разбились на собственном самолете, врезавшись в скалу, и Ева стала единственной наследницей одного из самых крупных состояний южного континента.
— А сейчас я приехала в Россию уже второй раз, — поведала она мне, когда мы плыли на белом прогулочном теплоходике по Москве-реке.
— Здесь, в Рязанской области, живет моя бабушка, которую я очень люблю. Она живет в маленькой деревне, и я у нее жила, ходила вместе с нею за грибами. Это очень хорошая бабушка, но она не хочет переехать к моему отцу и ко мне тоже не хочет. Она говорит, что жить ей осталось мало и желает умереть там, где родилась. И я всегда плачу, когда так говорит, потому что она очень и очень больная, уже слабенькая, и ближе моему сердцу нет никого. самая большая, волнующая тайна Вселенной.
Искусство Ева понимает и любит потому, что училась в Варшаве в художественной студии, собиралась стать профессиональной художницей, но замужество и богатство помешали ей, тогда она решила собирать картины.
Мы сошли на берег у Крымского моста, поехали на метро, потому что у меня денег совсем не было, а у миллионерши оказалось в сумочке всего несколько рублей. И когда мы, выйдя из метро у ВДНХ, забрели в кафе и немного поели, владелица несметных овечьих стад расплатилась сама, и денег на такси у нее не осталось. Но я не беспокоился, надеясь перехватить деньжат у кого-нибудь в общежитии. Оно находилось, как помню, в Алексеевской студенческом городке, в районе двухэтажных длинных домов, каменных бараков, крашенных по штукатурке желтой водяной краской. Во дворах, заросших тополями, было понастроено множество дощатых сараев и голубятен.
Мой предутренний сон глубок, через два часа я проснусь и, открыв глаза, увижу гладко выструганную, лакированную деревянную стенку нашего загородного бунгало, на стене сидит случайно залетевшая в комнату бабочка, чей предсмертный сон столь же невнятен, как видения моей прошлой жизни.
Я выхожу вслед за белкой из темницы сонного бытия одного богатого австралийца, я снова юн и весел и могу видеть двор студенческого общежития, обсаженный тополями, и крадущуюся под самой стеною пятнистую кошку, и заброшенный столик для игры в пинг-понг, облепленный мокрыми облетевшими листьями кленов. Ева, юная миллионерша, была удивлена невзрачным видом общежития, похожего на солдатскую казарму, но я надеялся поразить ее тем, что среди этой простоты она узрит творения подлинного таланта, которым надлежит более долгая жизнь, чем жизнь обычного смертного человека.
Было вечернее время, когда изголодавшееся студенчество, покончив с академическими занятиями, занималось приготовлением пищи отнюдь не духовной, и на лестничной клетке стоял аромат жареной картошки, клубы дыма валили из приоткрытой двери общей кухни. Я вел за собою симпатичную тоненькую девушку, и никто из моих товарищей, пробегавших мимо нас со сковородками и кастрюлями в руках, не догадывался, кого я веду. Все наспех здоровались со мною и, бросив мимолетный взгляд на мою спутницу, исчезали в своих комнатах, предвкушая невинное наслаждение вечерней трапезой. Мы с Евой не знали еще, что эта минута, овеянная запахом подгоревшего подсолнечного масла, и здоровенный Лупетин в матросской тельняшке, ногою открывший дверь и исчезнувший за нею, дружелюбно улыбнувшись нам, и наше медленное восхождение на второй этаж по скрипучим деревянным ступенькам — все это останется для нас одним из лучших воспоминаний о начале нашей любви.
