Туг Роберт прикусит язык, испугавшись, как бы ей ненароком не пришло в голову, что, коли уж у лодки есть мотор, нет нужды в весле; и, замолчав, будет потеть и дрожать. Только ей ничего такого в голову не придет.
- Он что, не умеет плавать? - спросит она.
- Он один из лучших пловцов в Эйлате, - скажет Роберт. - Поэтому ему удалось так быстро уплыть так далеко. Но ведь у него была своя задача.
- Какая?
Он ей не ответит; он вытянет руку влево, а она проследит за его взглядам, и там будет сидеть наш второй статист: малый, который спьяну угодил под трамвай в Сан-Франциско и которому отрезало обе ноги вровень с задницей. И Роберт опять бросит камень в воду, и тогда тот отползет, а вечером получит от Роберта только три фунта. Роберт платил ему меньше, чем толстухе, исходя из того, что для трех четвертей человека три фунта совсем недурная цена за час ползанья.
- Что это? - спросит она.
- Лучше спросить: что это было, - скажет Роберт. - Точности ради. Это был человек, который тоже искал смерти. Только он не так хорошо плавал, и поэтому его успели вытащить на берег. - Он замолчит и через минуту добавит:- Вот чего я не могу себе простить.
- Вы имеете в виду акул?
- Что вы! Я имею в виду золотых рыбок в аквариуме.
- Этого человека надо спасать, - скажет она.
Роберт склонится к ней и замрет молча, а она уставится на его заплывшее омерзительное лицо. А потом повернется и посмотрит на меня, а мое лицо будет худым и жестким - как всегда после курса диамокса.
- Вы знаете рецепт? - спросит Роберт.
- Этот человек должен отсюда уехать, - скажет она.
Мы встретились на середине ковра, и я посмотрел Роберту в лицо, и мы снова закурили по сигарете; только это были уже наши сигареты.
- Где ты? - спросил я.
- Там, где она говорит, что тебя надо увезти и поместить в хорошую клинику, чтобы отучить от алкоголя и снотворных. Боюсь только, этого безногого уже нет в Эйлате.
- Даже если нет, далеко он не ушел, - сказал я. - В последний раз, кстати, он был.
- Никогда не знаешь, что такому идиоту взбредет в голову. Вдруг взял и повесился, скотина, или еще чего. А он нам позарез нужен. Для полноты картины. Чтобы зря время не терять.
- Я знаю такого же в Тель-Авиве.
- Без ног? - обрадовался Роберт.
- Без одной ноги.
- Это хуже. Можно приспособить протез и летать на самолете. Как тот советский летчик.
- В Беэр-Шеве есть один тип, у которого нет обеих рук.
- Тоже плохо. Мне нужно, чтобы он отползал и лапы его увязали в песке. Образ такой, понимаешь? Он ползет по песку, а за ним тянется след, будто кто- то волочит мешок. Колоссально. Безрукий из Беэр-Шевы мне не подходит. Может, еще прикажешь оплатить этому проходимцу дорогу и при каждой остановке автобуса расстегивать ему ширинку? Не нужно? Правда, нет? Я тебя тыщу раз умолял не давать мне советов.
- Еще бы. Ты же профессионал. Насколько я помню, твой официальный титул звучит: «личный консультант президента Зискинда по художественной части». Правильно? Я ничего не забыл? Хотя нет, извини. Ты ведь «руководитель драматических студий при «East Film Corporation» и личный консультант президента Зискинда по художественной части». Прошу прощения. В следующий раз постараюсь ничего не упустить.
- Я до Зискинда еще доберусь.
- Не сомневаюсь. Только на что потом будешь жить? Не всякий миссионер так же умен, как Шон. А я не всегда буду ровесником Христа.
Гильдерстерн постучал в стену и крикнул:
- Господа, работать. Моя фирма не дискуссионный клуб.
- Послушай, - сказал Роберт. - Я пришел к выводу, что до сих пор мы действовали неправильно. Беда в том, что мы с тобой воспитаны на русской литературе. Неторопливое повествование, сюжет развивается последовательно, а с персонажами знакомишься лишь по ходу событий. Это прекрасно, но ни к черту не годится. Надо оперировать образом. Посмотри, как Фолкнер пишет свои книги; он просто набрасывает тебе картину, а уж ты мучайся дальше. Понимаешь? У него герой вбегает в темный переулок восемнадцати лет от роду, а выбегает, когда ему уже за тридцать. Это все, что нам сообщает Фолкнер; дальше мы сами должны додумывать, что там происходило десять с лишним лет. В фильме «Somebody there upstairs likes me» [6] Пол Ньюмен влетает в темный переулок ребенком и выскакивает с другого конца уже юным бандитом. Вот такой метод скорописи нам и нужен. Конечно, если есть время, как последний раз в Тель-Авиве или в Тверии, можно работать по законам классической драмы: не спеша, спокойно, постепенно нагнетая обстановку, а потом - раз - и смываемся с башлями. В Эйлате такой номер не пройдет. Слишком еще дикое место. Там мы поломаем хронологию действия. Начнем кидать образы, один за другим. Фотография твоей девушки, фотография человека, который ее увел, а потом предъявляем нашу толстуху… разумеется, предварительно подкрасив. Чувствуешь? Безобразная женщина, которая не желает сдаваться. Трагично. Наложим ей на морду полкило румян. Нам это недорого обойдется. Потом безногий: я ему велю проползти через весь пляж и заставлю ее смотреть на след, который будет за ним тянуться, и скажу: «Если Бог существует, то от него не останется ничего. Даже такого следа». Звучит не ахти как, но не беда, доработаем. Понимаешь? Потом ты прихлопнешь пса, только стреляй так, чтоб долго не мучился. Чтобы не корчился. Я понимаю, это малоприятно, но что поделаешь. Главное сейчас: разрушить классическую драматургию и действовать с помощью образов. Так можно сэкономить кучу денег.
Я рассмеялся.
- Что тут смешного? - спросил Роберт. - Что я вынужден платить обрубку три фунта, и, возможно, он мне понадобится еще два или, не дай бог, три раза? И толстухе придется купить такие румяна, чтоб ее было видно от Красного моря аж до Мертвого? Это тебя насмешило? Не понимаю.
- Не понимаешь, - сказал я. - Когда я жил в Париже и у меня не было денег, я ходил в студенческую столовую.
Он посмотрел на меня.
- Ты не очень-то похож на студента. И где ж ты учился? На Сен-Дени?
- Не в том дело. У меня была подруга, американка, которая занималась в театральной школе, и она меня гримировала. Чтоб я казался моложе. На алкоголика я, правда, меньше стал походить, зато начал смахивать на стареющего педераста.
Роберт задумался.
- Не знаю, удастся ли это использовать.
- Уж ты что-нибудь изобретешь, - сказал я. - Можно не беспокоиться. Но там, на пляже в Эйлате, ты одну вещь забыл.
- Что именно?
- Ты ей скажешь, естественно, так, чтобы я не слышал, что у меня три месяца не было женщины. Или даже четыре. Понимаешь? Я уже мало отличаюсь от этих доходяг и, хотя с виду еще не такой, начинаю подозревать, что омерзителен не меньше тебя. Пойдет?
- Да. И ты должен смотреть на меня не отрываясь. Понимаешь? Смотришь на меня, а потом невольно касаешься своего лица. Отлично. Ты на меня пялишься, потом на твоем лице появляется тревога… нет, минутное колебание, и рука тянется к лицу. Сумеешь это сыграть?
- Ты же знаешь, я очень способный.
- Тебе удаются только бурные сцены. Там, где надо играть на полутонах, пока еще не все о'кей. Но это придет. Теперь о другом. Эту ситуацию понадобится разрядить. Нельзя, чтоб ты все время думал о себе. Понимаешь? Ты маньяк, человек, не заботящийся о своей наружности, но такие мысли лезут в голову сами собой. Я и на это обращу ее внимание. А тебе нужно изменить прическу.
- Обязательно?
- Теперь все причесываются, как Джеймс Бонд. На пробор. У нас не тот случай. Ты вообще не знаешь, что творится на свете рядом с тобой. Какое тебе дело до того, что люди подражают этому шотландцу? Не будь ребенком.
- Если я не знаю, что творится на свете, не важно, какая у меня прическа. В кино я не хожу. Единственная книга, которую читаю, - Библия. Я знать не знаю, кто такой Шон Коннери. Пожалуй, стоит добавить, что месяц назад ты решил постричь меня по-новому и битый час стоял над душой горе-парикмахера. Только потому, что моей любимой женщине нравился этот шотландец.
- Жаль, у тебя волосы выгорят на солнце, и не будет видно седых. Нехорошо.
- Могу обзавестись каким-нибудь кепариком.
Роберт остановился и побледнел.
- Упаси тебя бог, - сказал он. - Ни в коем случае! Тебе на все наплевать: на солнце, на эту дикую страну, вообще на все. Ты словно бы из другого мира. Даже не loser. Тебе просто нечего выигрывать. Нет, теперь я тебя представлю в более современном ракурсе. А уж в ее умишке возникнет такая неразбериха, что только сильно похудевший счет в банке заставит вновь полюбить классическую драматургию.
- Если ты заговоришь о Шекспире, получишь в зубы, - сказал я.
Вошел Гильдерстерн и дал по семь фунтов каждому.
- Почему по семь? - спросил Роберт. - Мы ведь работали восемь часов.
- Час вы ссорились на тему драматургии, - сказал Гильдерстерн и ткнул пальцем в Роберта: - Он так ужасно кричал, что я не слышал вас ходить. Я очень извиняюсь, но у меня как-никак фабрика под дельных ковров, а не клуб.
