Иван Халевин чуть заметно улыбнулся. Он давно знал всю предварительную процедуру допроса и не возлагал никаких надежд на ласковую заботливость следователя.
— Всем доволен, ваше благородие, — отвечал он устало и даже без особой насмешки. — Камера сухая, света много, тепло, ничего больше и не нужно.
Следователь смотрел на него с явной издевкой и молчал.
Иван Халевин несмело взглянул ему в лицо.
— Я вот бы что у вашего благородия просил — жену бы мне повидать. Вот сердце изболело, как она там одна управляется с домом.
Державин молчал и улыбался.
Но Иван Халевин уже заметил, что он проговорился, и, стараясь не дать следователю воспользоваться его слабостью, быстро добавил:
— А то и не надо. Только ее, пожалуй, расстроишь. Мне ведь ничего, мне хорошо. Сожитель попался по камере старичок, тихий такой. Каждый день божественное поет и сам камеру подметает.
Державин все молчал и тяжело смотрел на него. И от этого неподвижного, открытого взгляда Халевину стало ясно, что следователь заметил его слабость. Он беспокойно заерзал на своем стуле.
— И окна на восход, — сказал он почти жалобно. Следователь встал с кресла.
— И окна на восход, — охотно подтвердил он и улыбнулся. — Что же тебе надо, что же тебе надо, Иван Халевин? Сиди целый год и богу молись. Старичок сожитель из божественных. Тепло, сухо, солнышко светит...
Он быстро подошел к арестованному и взял его за плечо.
— Хорошая камера, и окна на восток, и старичок божественный, и кормят вволю, а хочется на волю. Ведь хочется? — спросил он в упор. — Конечно, хочется, — ответил сам себе следователь. — Пора, пора на волю. Засиделся ты здесь, зачаврел. Жена-то, чай, ждет не дождется...
Иван Халевин молчал. При упоминании о жене у него опять заломило в висках и такая тупая, нестерпимая боль охватила все его тело, что если бы он был один, то, верно, расшиб бы себе голову о каменную стену. И в то же время не хотелось ни метаться, ни плакать. Он сидел, укутанный в свое дикое тряпье, и молчал.
Следователь все не спускал руки с его плеча.
— Ты вот говоришь — свиданье... — сказал он ласково, — ну, что ж, свиданье можно. Я тебе и дам его, пожалуй, в этом плохого нету. Но не это главное...
Халевин молчал. Ему было все равно.
— Но это не главное, — повторил Державин, — главное в том, что пора вылезать из ямы. Пора.
Он придвинул свой стул к табуретке узника и сел с ним рядом.
— Вот недавно ко мне приходила твоя жена, плакала: «Отпустите моего мужа на волю, он ни в чем не виноват. Его, мол, другие запутали». Что же, говорю, я и отпущу. Допрос вот сниму, запишу все по порядку и отпущу...
Следователь возбужденно взмахнул руками, и лицо его вспыхнуло.
— И отпущу, ей-богу, отпущу, — почти закричал он, — напишу бумагу, поставлю печать и отпущу. Иди на все четыре стороны, к жене. Она-то, чай, и думать о себе позабыла. Другого завела, — говорил он, всматриваясь в лицо Халевина.
Ага! — кольнуло сердечко.
Он жирно, добродушно засмеялся и замахал руками.
— Нет, нет, не позабыла. Почитай, каждый день ко мне приходит, плачет. Отпусти да отпусти. А я ей: «Что я могу вам, сударыня, сделать, коли он сам себе первейший враг и губитель. Против рожна ведь не попрешь».
Халевин все молчал.
Тогда следователь вдруг отпустил его плечо и резко встал со стула.
— Однако довольно заниматься дурачеством, — сказал он внушительно. Надо, сударь, дело делать, мы не ребята. Сейчас же вам формально обещаю: ежели вы во всем сознаетесь и откроете мне по истине, что вы с вашей злодейской сволочью против премудрой матери нашей замышляли, и какие люди в сих адских замыслах участие принимали, а также обнаружите их воровские прожекты на будущее, то я вас, согласно манифесту от 29 октября 1773 года, отпущу совсем, понятно? А прежде всего будьте столь ласковы и объясните мне откровенно, кто за человек сей Арапов и куда он подался.
Это имя как бы обожгло его язык, и он повторил еще раз:
— Арапов, Арапов. Его дурачество — злодейский премьер-майор Арапов.
— Я о нем доподлинно ничего не знаю, — искренне сказал Халевин. — Известно мне, что он вроде как крепостной полкового переводчика с татарского, а что все прочего касаемо...
Он увидел, как перекосилось лицо следователя, и оборвал себя на полуфразе.
— Лжете, сударь, — сказал следователь увесисто и спокойно. — Вам, да не известно! Вам все, сударь, известно. Все, до мелочи. Зачем вы мне лжете?
Он прошелся по комнате.
— Бывший бургомистр Халевин, — сказал он трубным голосом, — зачем вы мне лжете? Ведь нам и так все известно. Все решительно. Зачем же вы запираетесь, а?
Он взял со стола исписанный лист бумаги и помахал им перед носом арестованного.
— Вы хотите, чтобы я сам выявил ваши злодейские намерения. Ну, что ж, крикнул он, — пожалуй. Слушайте.
И он стал читать громко, выявляя оттенок каждого слова.
«Бургомистр Иван Халевин
Сперва запирался, но был уличен, что у него было сонмище с протопопом и прочих старших градских о вышереченной встрече; он велел нарядить двух человек от купечества с подводами, дабы ехать к атаману и сказать, что граждане без сопровождения склоняются и что готовы его встретить; он, по известиям, что атаман близко едет, и посылал в церковь, чтобы протопоп с крестами выходил скорее; он велел покупать хлеб и калачи для встречи; он сборную денежную казну атаману предъявил; он велел высылать граждан на бой против г. премьер-майора Муфеля; он велел списывать с манифеста злодейскую копию. Он должен почесться начальником и виновником зла того, как первый человек в граде».
— Вот. — Он скомкал бумагу и бросил ее на стол. — Видите, сударь, ваша гибель неизбежна, и ежели вы мне посмеете вперед запираться, то вы погибли, ибо чем вы можете перед законом оправдаться? Вы — бургомистр, человек не подлого состояния, следовательно, ваши поступки должны сообразоваться с действительностью. Я знаю, вы скажете, что думали на злодея, что он действительно есть император. Вздор, сударь. Вздор, вздор и вздор. Император Петр III умер и лежит в гробу. Вы сами сие знаете отлично. Не мне вам рассказывать. Да если бы и вышло так, что император спасся в тот день, Державин тонко улыбнулся, — то откуда он взялся через одиннадцать лет после своей смерти? Где был до этого, ась? Но ежели бы и был жив, то разве он пришел бы к казакам требовать себе помощи? Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто бы за него заступился, кроме беглых людей казаков?
У него есть отечество Голштиния и свойственник великий государь прусский, которого вы ужас и силу, как человек военный, бывши против него на войне, довольно знаете. Бросьте, сударь, как человек разумный, вы сами над сим смеетесь.
Он подошел к столу и рывком схватился за звонок.
— Там, в соседней комнате, — сказал он вошедшему солдату, — сидит женщина. Пусть зайдет через час.
Солдат вышел. Следователь поглядел на арестованного.
— Ну, сударь, — сказал он значительно, — все теперь зависит от вас. Жена ваша ждет вас внизу. Решайте.
Халевин поднял голову, и в его глазах заискрилось веселое безумие.
— Хорошо, ваше благородие, — сказал он глухо. — Я все расскажу. Пишите.
И он стал рассказывать, как была взята Самара.
I
Ночью Ивана Халевина разбудил стук в окно.
Нащупывая ногами туфли, он вскочил с постели.
Снаружи барабанили по раме, барабанили неустанно и с такой свирепой силой, что на столе дрожало желтое пламя ночника, а за стеклянной перегородкой шкафа подпрыгивали и тонко верещали фарфоровые чашки. Под подушкой у Халевина лежал заряженный пистолет. Он достал его, взвел курок и, держа в вытянутой руке, подошел к окну... Стук на минуту прекратился, и в короткий промежуток тишины ясно прозвучали два голоса.
Опустив руку с пистолетом, Халевин стоял, притаив дыхание, и слушал.
— Да что, вы передохли там, что ли? — крикнул бас, и в ту же минуту ставня задрожала, гулко ударяясь о стекло, — в комнату брызнула замазка и стеклянные искры.
— Кто там? — крикнул Халевин, отскакивая от рамы. — Куда вы стучите? Опились, что ли?
Ему ответили два голоса сразу:
— Иван Афанасьевич, отворите дверь, все наши хлопцы разбежались, стучим, стучим, никак достучаться не можем.
— Это я, я! — услышал Халевин второй голос. — Я, капитан Балахонцев! Беда, Иван Афанасьевич! Злодеи-то под самым городом.
Халевин осторожно положил пистолет на стол и отпер ставни.
Чадный огонь факелов ударил ему в глаза, и он на минуту закрыл их.
Странная картина представилась ему.
На улице, почти перед самым окном, стояла телега, покрытая серым холстом, доверху нагруженная каким-то скарбом и дважды — вдоль и поперек перетянутая веревками. Около нее трудились какие-то ящики, разрозненные части орудий и с десяток ружей, сложенных на земле. Несколько поодале от этой странной клади, не то охраняя ее, не то ожидая каких-то приказаний, стояла, тихо переговариваясь, небольшая кучка людей. При сером свете наступающего утра Халевину показалось, что он может различить неясное сверканье мундиров и синий отблеск штыков.
