Хромополк молчал, и я выдохся. Почувствовал, что так распаляться некрасиво и среди культурных людей не принято. Я хотел повыступать еще насчет евреев, насчет того, какое удовольствие доставляет мне Гумилевчик тем, что признает существование докиевской, азовско-черноморской Руси (кагана Руси), тем, что упоминает и об острой враждебности между Русью и славянами, и даже о торговле Руссов славянами как рабами. Приводит он также факты и о родственных связях между Русью и хазарскими евреями (рахдонитами). Они торговали и грабили вместе и были от одной матери и отца. («Рус и Хазар от одной матери и отца», — цитирует он одного из современников событий). Еще он доставляет мне наслаждение тем, что отрицает попытки отождествления руссов со скандинавскими варягами, то есть, по сути дела, — решительно отрицает теорию северное происхождение Руси, заявляя, что хотя викинги по рождению были скандинавами или прибалтами, но они не были представителями своих народов и легко вошли в сговор с евреями-рахдонитами.
Все это — мед мне на душу именно потому, что подтверждает гипотезу Ирмы Хайнман о еврейских корнях Киева. И если бы он знал еще древнееврейский и другие восточные языки так, как их знает Ирма, и так же, как она, обратился бы к местной топонимике и был бы чуть-чуть менее враждебен к евреям, он пришел бы к тем же выводам. А так — приведя, по сути, те же факты, что и она, он остановился перед последней непреложностью: викинги — это те же русы или евреи-рахдониты (знающие пути пираты — в переводе с иврита), успевшие к этому времени через северную Волгу пробраться в Прибалтику (вспомним — «по рождению прибалты, но не были представителями этих народов») и в 852 на базе порабощенных и объединенных ими славян создать Киевскую Русь — новый в будущем этнос. Торгово-пиратская организация евреев называлась всеми без исключения современниками руссами от ивритского слова «рус» — отступник, злодей. Четко.
Четко, Тихомирыч. Вот какой замечательный этногенез случился, оказывается, в момент пассионарного толчка у еврейцев!
Я люблю утра.
Люблю по утрам уставиться лицом в небо и глазеть. И глазеть, и думать. Пусть на солнечное — в колокольчиках и неуемной живости облаков; пусть на затянутое густым серым бархатом тишины и отрешенности; пусть на горящее переливами ползущих огненных масс, раскрасневшихся от жара угольев; пусть на какое угодно — оно всегда не подвластно ни уму, ни слову, и любая попытка постичь его, приблизиться, заглянуть за грань ничем иным не кончается, как только еще одним щелчком по носу, еще одним пинком, уколом, ставящими тебя на место. И ни гу-гу. Каждый сверчок знай свой шесток. Смотри и дыши в две дырочки, пока еще дышится, пока белокурая подруга полей не удостоила еще и твое крылечко своим сакраментальным визитиком. «Не страшно», — говоришь? Ну что ж — твое дело. Я только хотел заметить, что в такие минуты самое то подумать о Боге.
О нет, он ничего не изменит. Но зато, пока ты еще не безнадежен, придаст душе ощущение порядка, равновесия и покоя.
— Я согласен, — сказал я брату, — с Богом жить легче, он вносит в твою разорванную душу твердую шкалу оценок и значений, иллюзию начала и четкого деления мира на хорошее и плохое.
Сема уже приехал. Он и мама, и Циля — они уже приехали на свадьбу.
Я говорю Семе:
— Бог приходит от страха, от нищеты и болезней, от неудач, валящих нас на колени впредь, впрок, на веки вечные перед любой козявкой или букашкой. Как бы не сорваться снова. Вот если бы! Если бы да кабы! Бог приходит от бессилия, от неуверенности, от гаданий на кофейной гуще, от мизерности нашей, от скудости ума. Бог приходит от трусости и хилости организма. Оттого, что есть нечего, жена изменила, сын свихнулся. От потерь и утрат. От потерянности нашей — вот отчего приходит Бог.
— Я не умею выражаться так красиво, как ты, — говорит Сема. — Ты, может, и прав. Но верят, я знаю, не только нищие и слабые, но удачливые и успешные тоже…
— Тоже? — подхватываю я на лету, не давая ему закончить фразу. — Тоже — говоришь? Так в этом вся и соль. Удачливые и успешные — и вовсе вечно на коленях стоят. Во-первых, перед страхом все потерять, во-вторых, перед страхом остаться неблагодарными за успех, перед страхом возмездия за неблагодарность. Голодный еще может бросить вызов небесам. Сытый — никогда. Сытый дорожит (дрожа!), что вот он под неким покровительством некой всемирной надличной силы. Грубо говоря, под Богом.
— Люди так не думают, они не раскладывают свои чувства по полочкам. Это вы, умники, за них все делаете. Невозможно верить по расчету. Это уже не вера.
— Тогда что же она, вера?
— Этот вопрос не для верующего. Он просто верит. А над причинами веры ломают себе головы атеисты.
— Но нельзя, в самом деле, водить себя самого за нос без всякого на то основания.
— Что ты имеешь в виду?
— Веру, разумеется. Это же психоз самообмана — верить в нечто несуществующее! Так просто. Костылей ради.
— Ну подожди! Подожди! Я не хочу тебя обидеть, но ты совсем уже пошел на полный примитив. Несуществующим размахивается каждый невежда, но никто еще не сказал, что это такое.
— Бред! Есть понятия естественного и сверхъестественного.
— Понятия есть, но провести границу между ними никто не может.
— Ну как же?..
— А так.
Сема стал верующим.
Сема никогда в Бога не верил. Он верил в семью и в человеческую порядочность. Он пришел к Богу, так как решил, что без них — без веры и Бога — нет ни порядочности, ни семьи, а есть распущенность и паскудство. Он нашел в Боге единственное прочное основание морали, не подвластное никаким ухищрениям страсти и совести. Только перед Богом человек гол, как сокол, и как сокол — чист.
Только перед Богом.
Сема пришел к Богу по кротости и бескорыстности своей натуры.
Он из тех, кто не может не делать добра другим. Из тех, кто чужую беду, боль, неустроенность, а то и просто нужду в помощи схватывает на лету. Он отзывчив и чуток, и сентиментален, и застенчив. И если все это — Бог, то он сам его примерное воплощение или, по крайней мере, сотворен из той же материи.
Я видал святош на своем веку, но он — совсем другое.
Он стесняется быть умнее других, например. Много ли таких? Он прекрасный инженер. Все вычислительные работы в их отделе — на нем. Ему предлагают быть начальником — он отказывается. Почему? — Потому что ему стыдно. Стыдно быть умнее других. Стыдно быть над другими.
Весть о поповской свадьбе он, вопреки ожиданиям, принял нормально. Впрочем, и Мишка наш, который тоже ужас как добр и объективен, но отнюдь не религиозен, никаких претензий к свадьбе брата не имеет. Поп — так поп. Значит, так надо.
— Живи спокойно, — сказал он мне недавно, — какая тебе разница, кто у Саши жена. Ему с ней жить — не тебе. Ты ведь тоже не ту жену привел, какая хотелась твоим родителям.
Сказал как бы вскользь, во время паузы между двумя ложками супа, низко склонившись над тарелкой, не поднимая головы.
Сказал между делом, легко и безобидно, но попал в точку. Так мне и надо. Хотел в нем союзника найти, что-то неблаговидное пробурчал насчет свадьбы. И на тебе, получай. Как пощечину влепил.
Я посмотрел на Нинулю, она — на меня, и оба проглотили языки.
Мы поженились с ней на втором курсе, сразу после того, как беременность ее стала лицезримой. Возможность аборта я отмел напрочь, но не потому, что жаждал чада, а потому что наслышался всяких страхов на этот счет. Говорили, что аборт первой беременности чреват в дальнейшем полной потерей способности к зачатию.
Правда ли это — я и по сей день не знаю. Но при моей боевой голубизне тех лет, мысль о том, что я могу стать виновником чужого несчастья, не могла попросту возникнуть. Сокурсники сделали нам маленькую свадьбу в красном уголке общежития, а всю дорогу от загса до общежития мы прошли нестройной студенческой колонной, горланя песни под аккомпанемент звенящей посуды, которую нам в тот день надарили. Все было отлично, мы были готовы к встрече с нашим будущим Алексашкой-картофляшкой (кстати, чуть ли не с пеленок он дико любил картошку), и вообще были полны воодушевления и семейного счастья, несмотря на то, что еще с хороший годик после этого пребывали порознь, в разных зданиях: она — в женском общежитии, я — в мужском. Но это естественно. Не жизнь порознь естественна, а жизнь — среди особей своего пола.
Не естественным в глазах (в умах и душах) наших родителей и подавляющего большинства земного шара было вот что. Ей угораздило выпасть на свет из русской мамы, мне — из еврейской, и потому: какой может быть между нами брак? (Снова, это идиотское браконьерство — брак. Супружество, разумеется). Какое может быть между нами законное супружество?!
— Мама, — говорю, — ну чего ты плачешь?
Я приехал на зимние каникулы. На одиннадцать дней. Одиннадцать дней она сидела у стола, упершись лицом в ладони, и плакала. Все дни напролет, с раннего утра до позднего вечера, сидела и плакала, словно хоронила меня. Я старался не глядеть на нее, уходил в другую комнату, пытался зарываться в книгу, в письмо, но ничего не помогало. Это была пытка наблюдать за ней, слышать эти надрывные всхлипы, стоны, сморканья, прорывающиеся то и дело в истерические вопли последней тоски и последнего отчаяния. При этом лоб ее был непременно повязан мокрым полотенцем, а залитое слезами лицо склонялось над столом, как над гробом.
