— Давай, — Нина Николаевна стягивала мокрые от снега демисезонные сапоги. Яна давно заметила, что у ее преподавательницы нет теплых сапог. — Что ты здесь делаешь так рано?
— Тетя Аля меня привела домой.
Янка огляделась. Затопталась в смущении в узкой прихожей. Она представляла Дениску совсем маленьким. А перед ней стоял парень на голову выше ее с мокрой вытянутой нижней губой.
Нина Николаевна смотрела на себя в зеркало. Дениска уже сел вырезать картинки из журналов «Вокруг света», которые вчера отдала преподавательнице Янка. Там очень красочные картинки, поэтому Дениска не выдержал, Яна знала, что он их очень любит. Он вообще любил все цветное. Нина Николаевна хотела извиниться перед Яной, но, взглянув на нее, увидела, что слов не нужно, и та все понимает.
Они сели за большой черный рояль около окна. Нина Николаевна смотрела на снег. В комнате было мало света, только настольная лампа со старинным абажуром освещала ноты.
Яна второй, третий раз старательно играла пассаж. Этюд был очень надрывным, совсем не похожим на обычный технический этюд. Слишком много эмоций. Это именно то, чего так Янке недоставало. Через пальцы задавать клавишам свои вопросы. И через звук получать на них ответы. Ей казалось, что все ее тело дрожит и горит, излучая странную электрическую энергию, заряжая ею рояль.
На кульминации Нина Николаевна клала свою мягкую руку Яне на спину и слегка придавливала ее к роялю.
— Ты хорошо играешь… — наконец вздохнула она и облокотилась о край рояля. — Но ты боишься выпустить эмоции. Ты боишься показать их публике и людям, ты слишком скрытная. Ты общаешься со звуком и самим инструментом. Но дальше твоя энергия не уходит. И жюри на конкурсе тоже это почувствовало.
— Что вы… — улыбнулась Яна.
— Нет, не спорь со мной. — Нина Николаевна поджала губы и задумалась. — Тебе сложно выражаться, сложно признаваться, хотя ты по натуре — очень общительный человек. Так?
— Так… — опустила голову Яна.
— Тогда покажи мне это! Покажи! — Нина Николаевна снова перевернула ноты на первую страницу. — Твоя музыка должна рыдать вместе с тобой!
Яна кивнула, выждала несколько секунд и подняла руки.
— Мам, там опять от мужчины письмо пришло, — раздался голос Дениски.
Яна поняла, что больше занятия не будет. Нина Николаевна мягко взяла на рояле аккорд в верхней октаве.
— Он забыл, — пояснила она. И Яна поняла, что ее впервые вводят в страшную семейную драму. — Он снова забыл о том, что это его отец! Ладно, мужчина — более понятно.
Дениска подошел к роялю и протянул письма матери. Внимательно посмотрел на Янку, отчего ей стало жутко. Нина Николаевна взяла конверт и вложила его в книгу о Шостаковиче.
— Я всегда так делаю. Есть у меня одно болезненное желание — лет через двадцать открыть все эти конверты и прочитать, и посмеяться над своей глупостью и безумием. А потом поехать к Дениске в приют, а он тогда будет жить в приюте, и сказать: «Видишь, какая у тебя мать! Из-за своей дурацкой гордости она погубила тебя!»
Нина Николаевна засмеялась вновь и ласково нажала несколько клавиш.
— Но он и тогда ничего не поймет. Он только улыбнется.
Яна села на скрипучий диван и оглянулась по сторонам. Эта однокомнатная квартира для Денискиного шестнадцатилетнего возраста и его матери была слишком маленькой. Родительский шкаф с книгами, поломанный телевизор, фортепиано и белые ноты. Они лежали везде. Звали к своим звукам, чтобы поговорить — дать возможность выговориться, крикнуть… Только сейчас Янка поняла, что музыка — это тоже жизнь, как и литература. Не только академические экзамены, сольфеджио и муштра для районных и городских конкурсов. Иногда музыка спасает жизни.
Нина Николаевна села за фортепиано и заиграла Глиэра так, как Янка никогда не сыграла бы. Надрывно. Так, как она хотела, чтобы играла Яна. Дениска, вернувшийся к своему занятию, оторвался от картинок, заплакал вдруг по чему-то неизведанному в его жизни. Соседи, не любящие крики и фортепиано по вечерам, начали стучать по батареям.
И это было красиво. Как целый оркестр, и Нина Николаевна — во главе.
Она остановилась на пониженной терции…
Дениска слушал тишину. Приоткрыв рот и тяжело вдыхая песню снега за окном. Так он отдыхал, потому что спать ему больно. Он не закрывал глаза из-за страха не выползти из темноты.
Яна смотрела на него и видела, как в черно-белом кинематографе, что ночью он пытается Нину Николаевну разговорить. Он ничего не понимает, когда она уходит от него на работу и возвращается мокрая от дождя и снега вечером. На столе лежала вырезанная из сотенной купюры картинка с лошадкой. Наверное, это были деньги, оставшиеся им на ужин. На столе валялись новенькие и еще не распечатанные ноты Шопена.
И, наверное, скоро Нина Николаевна отвезет Дениску в приют, сядет за фортепиано и сломает эту тишину, которую возненавидела за последние годы…
— Давайте я чай поставлю, — предложила Яна.
Морозы победили. Занятия хотели отменить на целую неделю. На улице стояли сорокаградусные морозы. Но, как всегда, не отменили. В школу все равно никто не ходил. Многие решили не мерзнуть в старых «Икарусах».
Дома приходилось надевать две пары шерстяных носков и старый папин свитер. Янка плохо засыпала под пятью шерстяными одеялами, в которые укутывалась, как в кокон. Панельный дом не справлялся с морозами. На улице прорвало канализацию, отключили горячую воду. А потом и на целый день отопление. Яна слышала, как надрывается один на всю квартиру обогреватель, как кашляет отец. Она чувствовала, как холод постепенно забирается к ней под кожу. Она терла ноги друг об друга, но ничего не помогало. Если бы только была горячая вода, она бы полежала в горячей ванне с час, а затем запрыгнула в свой кокон, и тепла бы хватило на несколько часов.
Янка отодвинулась от ледяной стены, отгородилась от нее игрушками и погрузилась в мучительный полусон. Для того чтобы заснуть, она представила себя маленькой нищенкой из французской деревни. Средние века, у нее никого нет, как в книжке «Без семьи». Она ходит с бродячими актерами и музыкантами по селам и засыпает у костра, на снегу, на шкуре, завернутая лишь в одну тряпку. Янка поежилась, превратилась в клубок, накрылась с головой одеялом и заснула.
В среду Янка приехала в школу. Больше для того, чтобы погреться. Зашла в кабинет и поняла, что там никого нет. Она поставила чайник и вытащила из сумки печенье.
Не слышно было шагов на втором этаже школы. В соседнем крыле, где обычно по утрам тренировалась баскетбольная команда, отчего в их классе тряслись стекла, тоже стояла тишина.
Стекла были замороженными и сияли на солнце ледяными цветами.
Яна любила такое одиночество в классе. Директор куда-то вышла. Преподаватели опаздывали из-за пробок на дорогах.
Яна постучала пальцами по столу, будто сыграла гамму соль минор. Потом открыла ноутбук, создала новый файл и задумалась. Ей нужно было нести сегодня первую главу романа для газеты и показывать, что она умеет писать. Умеет ли? Сможет ли осилить по главе в неделю?
Рядом заскрипел стул, и подсел Дима.
Янка покраснела и уткнулась в монитор.
— Чай горячий? — спросил вдруг Дима своим низким ломающимся голосом и, не дожидаясь ответа, взял чайник, чтобы налить себе в кружку кипятка. — Занятий, я так понимаю, сегодня не будет?
Он пристально посмотрел на Янку. Она пожала плечами.
— Ты можешь повторить свое «привет», — улыбнулся он.
Лучше бы он не улыбался такой невероятно обольстительной улыбкой. Яна закрыла свои пылающие щеки распущенными локонами и кружкой с чаем.
— По-моему, ты еще не кинула в воду пакетик, — снова улыбнулся Дима и протянул ей коробочку.
Яна поперхнулась кипятком и взяла чайный пакетик у него из рук.
— Так ты здесь уже давно? — спросил снова он после минуты молчания.
— Да, — ответила Яна и, подумав, что это невежливо, добавила: — Мне очень нравится здесь. Правда, задают много. Плюс к обычной программе — еще и погружение в литературу, несколько спецкурсов на выбор по журналистике и драматургии, по зарубежной литературе, по средневековой литературе… и по многим другим литературам. Я так объясняю… потому что ты… редко тут появляешься.
Дима кивнул, снял с шеи наушники, выключил маленький черный плеер и положил его в «шмотник» с изображением знакомого лица. Яна долго не могла понять, кого же ей напоминает эта фотография. Длинные светлые волосы, с прищуром глаза. Так ведь… самого Диму и напоминает!
Она с ужасом посмотрела на него.
— Это ты? — откашлявшись, осмелела и спросила она наконец.
— Где? — удивился Дима.
— На сумке твоей! — Яна приподняла брови и показала пальцем на фотографию.
