— В церковь хожу, — шептала громко «магазинная», — вот с батюшкой вчера поговорила — какие молитвы читать, ведь ничего не знаем при нашем воспитании… Бог посылает испытание — не понимаю, нет. Ребеночек-то тут при чем?..
— Эдисон Варламович… — позвала его сестра.
С занывшим нутром и в то же время с прочным знанием единственной правды (о Нинином лице, смутно-признательной улыбке, с которой она прикладывала руки к животу) он ткнулся в кабинет, ничем не отличавшийся от прочих здешних помещений, безлично-белый, скромный, разве только дипломы, патенты и прочие сертификаты украшали его (член европейских хирургических ассоциаций, профессор университетов и т. д.) да длинная стенка пенала была сплошь завешана снимками плодов на разных месяцах беременности. Видны были большие головы младенцев и пронзительно жалкие, похожие на лапки ящерок, зачаточные ручки: смотреть не хотелось — хорошо там, на снимках, не было никому.
— Начнем с начала, Эдисон Варламович. Есть серьезные осложнения. Вы уже знаете, плохая кровь. Плацентарная недостаточность, аномалия расположения и прикрепления плаценты… — говорил очень тихо, почти не шевеля губами, но при этом предельно внятно: переспрашивать не приходилось. — Из-за этого что может быть… преждевременные роды, осложненные… высока вероятность того, что придется делать операцию, простую саму по себе, но при таких, как у нас с вами, уровнях гемоглобина… но это ладно, кровь мы держим под контролем.
Наблюдаются признаки миокардиодистрофии — сердцу трудно придется. Понимаете, я должен вам об этом сказать. Вы… Нина Александровна должна нам дать согласие на оставление ребенка, официальное согласие. Что все мы, и больная, и врачи решились действовать на этот страх и риск. Вы поймите, никто вас не будет склонять и видеть в этом, так сказать, решение проблемы. Но это в данном случае прямая моя обязанность — сказать. Прерывание беременности — есть такой вариант, — ткнул Камлаева спицей в пупок. — Чтоб совершенно исключить угрозу жизни матери. Поэтому если решать, то лучше именно сейчас, на этих сроках, ни неделей позже.
Что слышит будущий человек, еще не нареченный, не родившийся, какие богомерзкие магнификаты уничтожающего сдвига проходят у него в ушах при приближении скоблящей петли кюретки к маточному зеву? Какой всеразъедающий раствор вливается в распахнутое лоно, какие ржавые корежащие кластеры цепляют, выворачивают с хрястом, ломают нежно-жильчатый скелетик, какой сонорной массой стекает по бесстрастной стали зеркала раздавленное в кашу, перетертое в варенье, отлитое в дистрактный материал предвечное трезвучие? Как поет разоренная, опорожненная утроба, что за плач поднимается над калечным, разграбленным местом ребенка, над оставленной пустошью? Что вы там говорите? Не больно? Кому? А ребенку? А Нине? А Господу?
— …Я говорю вам: все зависит только от решения Нины Александровны. Как она скажет, только так и будет.
— А вы значит, это… — рванулось из Камлаева, — умываете руки. Тебе бумажку официально подписать, что не будет претензий?
— Бросьте! Такой бумажки нет, которая позволит мне не думать. У меня таких ящик бумажек, а сплю я, знаете, по-разному. Мы сделаем все — терапию, саму операцию, мы это можем, этого хотим, мне очень хочется порадоваться, знаете, за вас. — Он продолжал все так же сухо, без подпускания фальшивых интимных ноток, без проникновенности. — Это всегда такая радость, когда удается… когда уже все позади. Такая маленькая радость от своей причастности. Что ты помог. И я хочу помочь. Но Нина должна знать и выбрать, вот все же выбрать, понимаете? Вы знаете, у нас и вправду, в отечественной практике, существовало долго правило, что все должно решаться в пользу женщины, что надо выбрать мать, а не ребенка в подобной ситуации. Ну, как бы плод — еще не личность… Будто бы он и не узнает, что он был-был и перестал. «Мы ничего ему не скажем», да? Но повторяю: со всех точек зрения, моральной, профессиональной, какой угодно… хоть религиозной… это должен быть сознательный выбор. У нас же есть свобода воли. Если мы оставляем, остается угроза и ребенку, и матери — вот такие качели.
— Он там живой, она его слышит — она вам только это скажет. Она же знает: другого у нее не будет… И что — ей это предложить, после шести лет мыканья, после вот чуда уже как бы? Ей это будет не жизнь, если ей сделать так. Она вам не отдаст его из одного инстинкта самосохранения.
— Придется ей сказать. Поговорите с ней сегодня, завтра. Или хотите я?
— Нет, нет, скажу. Извините, — поднялся, не зная, с каким лицом, глазами, каким голосом он должен ей это сказать, какой теснотой объятия, какой силой нажима; ему было нечем, такого языка для Нины не изобрели.
Постоял у стеклянных дверей отделения, дожидаясь, когда подойдет медсестра и вынесет ему салатовый халат и синие бахилы, и двинулся, пополз, как по морскому дну, по коридору больничного, патологического «Хилтона». Журчал ручей, среди декоративных скал и колыхавшихся в задумчивости водорослей сновали бирюзово-золотистые упитанные рыбки… нашел одноместный гостиничный номер, толкнул именную, с листком назначений, бесшумную дверь, и Нинин бесстрашно-взыскующий взгляд стал для него единственным источником сознания. В больничном белье и халате, в матерчатых тапочках, она сидела на кровати и распутывала перекрутившиеся провода наушников. Он медленно осел перед кроватью на колени, подполз, приналег и дрожаще, позорно-бессильно притронулся к ее девчоночьим лодыжкам, щиколоткам.
— Я сейчас говорил с Любомудровым. Ты знай, все будет хорошо, все будет так, как надо, как ты заслужила. Он объявил, что надо… чтобы ты решила… чтоб сознавала риск… как это будет сложно и опасно для тебя… и чтобы ты дала согласие на оставление ребенка. Чтобы подумала… — его кривило, выворачивало, корчило, теперь узнал, как это бывает, — вот это чувство, что будто сам ты можешь не родиться.
— Я его не отдам, — шепнула она с ясной решимостью, уже будто все зная… не дожидаясь, когда он, Камлаев, сумеет выговорить правду, и уже было что-то в ее лице и голосе — ближе к животному, не наделенному той самой свободой воли; будто она с той только целью и была сотворена, чтоб понести, носить и разродиться — это ее был способ пропеть осанну, и в выборе она была свободна так же, как рыба, что сплавляется вниз по течению на нерест…
Лег к ней, забрал ее лицо в ладони, и целовал в глаза, и говорил, какая она сильная, отважная, бесстыдно хныкал, сотрясался, ей тычась носом в нос, и гладил, гладил слабыми никчемными руками по лицу, будто отчаянно силясь сохранить ее черты под быстро сохнущим защитным слоем своих слез, которые текли неудержимо.
Мир помешался, время обезумело, и непосильным было осознать, что каждая прожитая минута приближает тебя не к смерти, не к рождению — к чему-то одному из двух, к обоим; они, две эти вероятности, были как небо и река, несущая воду над собственным дном с такой же медлительной плавностью, как небо облака над ней самой; неразделимость и неотличимость соединенных этих сред душили и освобождали одновременно.
Им разрешали многое: свидания каждый день по три часа, прогулки после завтрака по парку; в коноваловском центре мужей селили при желании, как в гостинице; по новым правилам, пришедшим к нам из стран, в которых «все для человека», мужьям не только было можно, но и нужно быть рядом с женами, носившими детей, — надежно сцепленные руки, единая плоть.
Живот у Нины вырос, выпер, округлился; она теперь ждала нетерпеливо той минуты, когда их мальчик в ней впервые шевельнется — как раз вот сроки подходили, было пора, положено ему на девятнадцатой неделе шевельнуться, а он был тих, не выдавал себя ничем упрямо, и это начинало расшатывать ее покой, и без того нестойкий; ей это было важно — чтоб все произошло в считающийся нормой срок, и не напоминать же было Нине, что они с самого начала, вообще-то, выбились из графика.
Неопределенность давила, накатывала приступами страха; ночами начиналась безысходно-бессловесная истерика: замкнувшись наглухо в себе, безудержно и безутешно сотрясалась на койке своим шатким, сиротливым и будто насквозь продуваемым телом; прохваченный никчемностью, ложился к ней гасить прерывистые всхлипы — она не отзывалась, не впускала и слабо билась в крепкой тесноте объятия — не мог сдержать ее пошедшую распухшим горлом, все прибывающую воду.
И опоздал, не мог не опоздать к мгновению, когда их сын впервые толкнулся в ней, и, не поспев, расшибся, как комар об лобовое, о вид, явление, откровение ее испуганного, жадного лица: счастливо ослепленное, порабощенное проснувшимся дитем, оно еще дрожало ясным светом приливного восторга, возмущенного в матке, торжествовало и не верило: сбылось, как обещали. Он кинулся обнять колени, приникнуть щекой животу и ничего уже, конечно, не услышал:
