У Елены ёкнуло под ложечкой — от таких уж совсем буквальных сходств со Склепом, — и на секунду даже поверилось, что случится чудо — что придет она сейчас в нежданную-негаданную церковь — а там — Склеп, живой, выживший, с баллончиком, сменивший в священничестве имя на Антония. «Мало ли, перепутала Татьяна филфак с журфаком…» — в жутком, заполошном припадке ожидания невозможного подумала Елена. И она даже едва-едва удержалась, чтобы не спросить у Татьяны «а как священник выглядит?!»
— Я знаю, очень трудно найти в первый раз слова, — добавила, чуть погодя — все так же на Елену не глядя — Татьяна. — Лучше всего к батюшке Антонию подойти с каким-то конкретным вопросом, чтобы начать разговор. Можно спросить его, например… — и тут Татьяна впервые за всю эту прогулку вскинула на нее глаза — по-особенному, с ясным, упорным своим взглядом, — …можно, например, спросить его, что делать, если человек верит в существование Бога, но не чувствует необходимости принять крещение…
Свернули в гигантскую сталинскую арку, не дойдя одного переулка до центрального телеграфа.
Абсолютно молча прошагали под горку — и когда справа показалась маленькая церковка цвета хурмы, с дальнозоркой колокольней — Елена глазам своим не поверила: столько раз ведь здесь везде хожено, вокруг, в переулках — а церкви этой она никогда до сих пор не видела — то ли не замечала.
Как только Елена вошла внутрь, ее неожиданно объяло чувство чудесного, мечтавшегося дома: тепло, живой свечной свет, и с какой-то уютной лаской, с поразительно родственной мимикой вечности улыбавшееся ей навстречу внутреннее пространство. Пространство, населенное крайне густо: темные лики — и глаза. Везде! Из десятков окошек-икон, с явно вплотную примыкающей к ним, с той стороны, бесконечностью.
Живой свет казался светлее и ярче — и разом переносил в те закрома времен, где тяглы меряли лошадиными силами, а лампочки — количеством свечей.
Время, вообще, сразу осталось где-то позади, за порогом.
Ритм, как в улье, отмерялся действом с парафиновыми свечами: их выменивали, как у туземцев, за медяки, у старушки — пленницы угловатой деревянной старинной свечной конторки слева от входа, с бесконечным количеством ячеечек, — вырученные за безделушки свечки кому-то, впереди стоящим, все время передавали, или несли сами, пробиваясь в народе, зажигали их — и, наконец, свечи утопали в огне золотистых, на высокой ножке, дисков с шаткими наперстками — переполненными, так что некоторые, уже зажженные, лепили на скользкую покатую плоскость или клали незажженными рядышком.
Как и в другой церкви, на Пасху, ей показалось, что внутри — пространства гораздо больше, чем может уместиться в этих ужимистых архитектурных формах. Выгородки, низенькие, с отсверкивающими от свечей перильцами, делили и без того крошечные закутки с темными оконцами, справа и слева, перед иконами. Вопреки всем законам геометрии и алгебры, из-за того, что маленькое помещеньице преломлялось на еще более микроскопические как бы горницы — места становилось гораздо больше.
Но нет, конечно не это — что-то еще, какое-то еще благословенное жульничество явно происходило с просторами. Темные окошки икон, вырастающих и в рядок, и одна над другой, форм самых разных, и их темнолицые обитатели, резко надставляли и горизонталь, и вертикаль. Что-то было еще…
— Нам надо будет занять очередь, — будто бы сказала Татьяна, кивнув головой направо, где, в начале узенького, заросшего иконами коридорчика, разделявшего дольки церкви, стоял, боком к ним, бородатый священник (на Склепа, конечно же, абсолютно не похожий), вокруг которого толпились человек пятьдесят.
Жаркий свет впереди, в самом дальнем помещении, притягивал как мед. Елена, уже почти не различая, что говорит Татьяна, прошла по расступавшемуся перед ней коридорчику вперед — в просторы перед центральным алтарем. Начиналась служба.
Набито народу оказалось здесь еще больше, чем в коридорчике. И только было Елена подумала, где бы ей встать, как вдруг — словно кто-то решал прямо перед ее шагами, по мере ее шагов, кроссворд: освободился в толпе проход слева, она шагнула туда, и потом сразу как-то неожиданно расчистилось место на узенькой банкетке, шедшей по периметру дальней от алтаря стены — и Елену буквально отнесло толпой на это сиденьице — второе, с краю, от коридорчика. Не захотев, почему-то садиться, а просто встав вплотную к банкетке, Елена заметила, что обивка на банкетке — как в метро, дерматиновая — улыбнулась, и подумала, что здесь, в церкви, даже это не выглядит уродливо. Снизу, из-под банкетки, жарко припекало — прямо под сидением, видимо, пряталась труба отопления — и от этого жара на икрах было почему-то приятно — будто кто-то заботился высушить кроссовки и полы джинсов от внешней, уличной сырости.
Многоэтажный обитаемый иконостас впереди и вовсе уж беззаконно вытягивал вертикаль — в запредельных отдалениях потолка мнились высоты, никак не вмещавшиеся в габариты этой, низенькой, во внешнем измерении, половинки церкви.
Вдруг хор, чуть скрытый за росшими отдельно от иконостаса иконами, запел.
Одновременно — нет, пожалуй, на какую-то долю секунды позже — рядом с хором, перед ближайшей к алтарным воротам иконой, возник удивительный столп тихого, жаркого, не обжигающего света; хотя Елена стояла на отдалении — жаркий столп этот разом затянул в себя — и потянул вверх — невозможно было в точности объяснить, что происходит: должно быть, что-то случилось с потолком, потолок растаял, растопился этим столпом жаркого света — и, вопреки внешней уличной непогоде — разверзшиеся, навстречу этому взнимающемуся, высокому столпу, где-то уже над потолком, в небе, просторы, были так же наполнены светом и необжигающим теплом — и доверившись этому мгновенно унесшему ввысь движению, Елена вдруг заполнилась этим светом до краев — вмиг стала внутренне как будто больше себя самой, и еще через миг — жаром и светом своей души соприкоснулась с Христом.
Через секунду (как ей показалось) она обнаружила себя стоящей возле банкетки, в слезах, горячо хлеставших из глаз, с такой силой, словно выходила вся боль, что накопилась за жизнь — и вся церковь выглядела уже мягко волнистой, за этой льющейся завесой.
Как будто вдруг четко разом осознав необходимые действия, Елена моментально отошла от банкетки — и, свернув в коридорчик, начала пробираться к священнику. Татьяна, как ни странно, шла уже прямо навстречу к ней — кажется, говоря, что подоспела их очередь, и, кажется, объясняя, или спрашивая что-то еще — но Елена, для которой и слух, и все чувства до сих пор переполнены были реальностью только что свершившейся Встречи, не только не ответила ей ни слова, но и почти неприлично, по человеческим меркам, чуть отодвинувшись, прошла мимо, неся себя осторожно, чтоб не расплескать, как какой-то до краев наполненный свечением хрустальный сосуд, — дошла до имбирной бороды священника и истошно взмолилась:
— Креститься! Пожалуйста! Сейчас! Как можно скорее!
— Ну, прямо сейчас не получится… — улыбнулся священник.
— Как можно скорее! Пожалуйста! Я знаю, что я не достойна этого… И никогда наверняка не буду достойна этого чуда… Но пожалуйста! Как можно скорее!
— Что ж… Ощущение собственного недостоинства — это первый показатель готовности к крещению… — тихо произнес священник — и чуть подбадривающе обнял ее обеими руками за плечи. — До Святок дотерпите?
— А когда это?! — с ужасом переспросила Елена.
Елена боялась выйти из церкви — боялась, что вплеснувшийся в нее свет исчезнет, боялась даже резко шевелиться: досидела, на своем месте, на той самой банкетке, и до самого конца службы, и до самого последнего исповедующегося у священника человека — так что Татьяна, извинившись, уехала раньше нее, а Елену пришел вежливо выпроваживать церковный какой-то старожил, говоривший, что им в церкви пора мыть полы. В темень улицы выходила как в какой-то чуждый омут — и всё каждый шаг производила замеры: здесь ли чудо? Внутри ли? Не исчезло ли? И втайне была даже рада, что Татьяна не смогла ее дождаться: представить себе разговоры на посторонние, или косвенно касающиеся главного, темы было нестерпимо — а облечь в слова главное, необлекаемое — непредставимо еще больше. Как это расскажешь? Какие образы в земном, известном мире найти, чтобы выразить то невыразимое, что случилось — что увидела ее душа, что увидели ее земные, казалось бы, глаза — так четко — или даже еще четче, чем всё, что убого называют «объективной реальностью»? Как расскажешь, что всё то, что клоунски кличут реальностью — яркое, пестрое, материальное — вдруг отступило, померкло — оказалось затемнено на миг явившейся реальностью подлинной, обычно скрытой, невидимой, проявляющейся в ежедневной жизни лишь намеками? А сейчас удивительная эта личная Встреча была до такой степени зрима, осязаема, ощутима всем ее существом — что сомневаться в эту секунду, скорее, ей приходилось в реальности всей предыдущей ее жизни. Встреча эта была важнее и больше любых слов, любых объяснений — важнее любых событий, которые до этого когда-либо с ней происходили — важнее всей ее жизни, важнее всего мира, важнее всего, что она знала или читала до сих пор. Ничего кроме этой Встречи было в мире не надо. Она в этот миг не просто верила в существование Христа — она знала это, она это видела, она с Христом лично встретилась, и это была Встреча лицом к лицу, душа к душе. Уж скорее усомнилась бы она сейчас в существовании всего мира, чем в существовании Христа.
