Анастасия Савельевна вздыхала — и по рассеянности насыпа́ла Елене в чай — из занесенной (для своего чаю) ложки — сахар.
И следующее сочинение, которое Елена сдала Татьяне, было посвящено, разумеется, этой ее персональной с Достоевским руганью — на которую с невиннейшей витиеватостью свернула с заданной школярской темы.
А Татьяна, плюнув на школьную программу, притащила на ближайший урок книжечку Бахтина о Достоевском.
— Кто-нибудь читал уже Достоевского? — с азартом спросила она. — Вот я даю вам прочитать две странички из Бахтина — я знаю, это редкая книжка, вам тяжело, почти невозможно будет самим достать… Вот я даю вам прочитать совсем маленький отрывок, там отчеркнуто карандашом на полях… Мне так хочется, чтобы вы это поняли! Кто мне в конце урока скажет, что прочитал и понял — тому сразу ставлю пятерку! А мы с вами пока давайте поговорим, знаете ли, вот о чем…
Книжка пошла по рядам.
Зарабатывать пятерки у Татьяны оказалось крайне легко — надо было просто читать, вдумываться — и высказывать свое собственное мнение — даже если оно не совпадало ни с Татьяниным, ни тем более с проштампованным в учебниках, — собственно, сама отвратительнейшая, унизительная категория «школьные оценки» сущностно отменялась Татьяной — а предлагалось взамен просто естественно жить и думать и обмениваться мнениями, — но Елена тут же неприятно изумилась, увидев тупо-ленивую молчаливую реакцию одноклассничков на такой поворот общения, которым подобные нежности были как-то непривычны, неуютны, и вообще до фени.
В самом начале декабря Елена вдруг услышала от персонажа самого неожиданного — смазливенького крошечного кудрявого мальчика Васи с крупной мушкой справа над губкой, как будто бы надрисованной коричневым карандашом, — что Татьяна, после какой-то беседы с ним и Ильей Влахернским из параллельного класса, «когда ну чисто случайно о чем-то таком зашла речь», согласилась отвести их на выходных в церковь, где у нее был друг-священник.
Известен малорослый мальчуган Вася был тем, что являлся счастливым обладателем хрестоматии по литературе для школ для детей с умственной отсталостью — где вся мировая художественная литература, включенная в программу советских школ, изложена была в сокращении, сжатенько, ясненько, без «излишеств», с адаптированностью к мозгам современных читателей — так, примерно, как хотелось бы видеть всю литературу Дьюрьке — и вся программа от первого до последнего класса школы, умещалась на двухстах страницах — вместе с подробными, по пунктам, шаблонами сочинений на требуемые советской школой и вузами темы — с «главной идеей» романов, «линией главного героя» и тем, что «автор хотел сказать», но не сказал, потому что не познал еще, в своих дремучих идеалистических веках, блаженств марксизма; обладание этой книжицей делало Васю почти что школьным королем — пятерки (у прежних, малограмотных, училок) были обеспечены, и многие, многие стояли в очередь на получение книжки для дебилов взаймы перед итоговыми сочинениями; но Вася был обычно непреклонен, и тем, кого в друзьях не числил, врал, что никакой книжки у него нет — боясь, что в какой-то момент учителя просекут, что за кладезь знаний у него, из которого он черпает — и отнимут.
Ни на какие вопросы «как было в церкви?» внятно Вася ответить не мог — как ни старался что-то дружелюбно и весело бубнить — и предложил Елене самой поговорить с Татьяной.
Моментально вспомнив, как быстро, с момента похода в костел, школьные власти расправились со Склепом, — Елена бросилась на поиски Татьяны: твердо решив, что уж в этот-то восточный экспресс, пусть хоть даже и в последний, через секунду отбывающий вагон, она вскочит.
Татьяны не было ни на четвертом, где она чаще всего — мигрируя с вместе с учениками, как будто во главе кочевого племени — иногда уже даже и после звонка на урок вынуждена была бродить в поисках свободного класса (в то время как даже у злосчастной Ленор был собственный кабинет) — ни на пятом, где Татьяне иногда разрешали притулиться в маленьком укороченном светлом классе за библиотекой, ни на третьем — в учительской, вызывавшей всегда у Елены некую неприятную кожную дрожь отвращения, от памятования тухлых мух, сожравших Склепа, — ни на первом, у кабинета директорши. Просто уже от отчаяния Елена заглянула на первом в буфет — вокруг которого как обычно стоял непроходимый, как стена, непереступаемый запах щей и еще какого-то варева, вынести который было выше сил — и вдруг увидела со спины тоненькую Татьяну, в длинном свитере, в мягко-коричневой юбке, чуть ниже колен, в исправных новых колготках и в коричневых лодочках — в очереди за буфетной стойкой, обитой алюминиевым кантом на углах.
Буфетчица тетя Кася щедрой поварёшкой расплескивала по стаканам отжатыми тряпками густо пахнущий бочковой сладкий кофе с молоком, вернее с пенками.
Буфетчица тетя Груня (сама габаритами как буфет) выронив из черпачка тефтелю, которую тягала из цилиндрического алюминиевого чана — попыталась было прихватить ее своим здоровенным большим пальцем, но тефтеля сорвалась, мазнула по стойке — и скакнула вниз, на кафельный пол. Тетя Груня, за кулисами обеденной стойки, метко, опытным ударом пасанула тете Касе (чуть помоложе, разъеденными размерами куда ужимистей, всего лишь с тумбу) — гольфом, то есть мыском, по густо натертому жиром кафелю. Опа! Точное попадание. Под буфет. Шайба. Ничего, Кась, останется для продлёнки. Нет-нет! Достанем! Выудим. Оп-па! Уже. От-т-ана! Острием ручки поварёшки — почти, почти незаметненько — как домкратом — из-под набежавшей на скалистый остров буфета слюны. Оба-на! И беглая тефтеля уже на тарелке. Татьяниной.
Елене немного поплохело, и она, держась за косяк двери, вытащила себя, перпендикулярно орущей толпе, из буфета — и вышла на улицу продышаться. Да-да, допускаю, что древние формалисты действительно уже всех поддостали маниакальными омовениями горшков, чаш и скамей — но в данный момент я бы не отказалась от их зацикленности на личной гигиене. Зажать нос. Закрыть глаза. Я должна с ней поговорить немедленно же.
Войдя, со второго дубля, в буфет, Елена увидела Татьяну, сидящую за столиком, лицом к ней, с чуть распушёнными своими, плавно забранными волосами, прямо напротив двери. Кажется, был уже звонок на урок — так как в буфете было пустынно и тихо. Ярко слепил столовский свет. Татьяна, кротко отодвинув в дальний край тарелки бескровную хлебную тефтель из купленного неразменного «комплексного» обеда, святила глазами желтую отварную картошку.
Когда Елена подсела напротив и с ходу попросила Татьяну взять ее с собой в следующий раз в храм, Татьяна мягко и ясно посмотрела ей прямо в глаза и почему-то сказала:
— Вы должны понимать, что идти просто как на экскурсию, ради любопытства, — абсолютно бессмысленно для вас, и если вы…
И только когда Елена, не дав ей договорить, настойчиво, даже как-то требовательно повторила просьбу, Татьяна, ничуть не удивившись, но все так же странно-испытующим ясным взглядом на нее глядя, вымолвила:
— Ну, хорошо, Лена, если вы действительно настаиваете, пойдемте. Я могу просто проводить вас.
Татьяна незаметно для глаз склёвывает перстами колкие хлебные крошки, не убранные на сероватом столе с завтрака, прячет кисти рук под манжеты безразмерного, растянутого, блекло-мажентового свитера. Разжимает ладони — а там фимиам.
Встанем, пойдем отсюда.
Было пасмурно, мокро, не холодно, и не ветрено. Снег, только выпавший, грязно растаял, обременив собою то ли мрачные обочины неба, то ли угрюмые витрины луж, не затронув матерые копченые сугробы.
Встретились с Татьяной вечером на Пушкинской.
— Зовут священника Антонием, — торя опущенными глазами дорогу в толпе, говорила, чуть оплавляя гласные, Татьяна — идя рядом с Еленой, всем видом демонстрируя, что она и вправду — только провожатый, только показывает дорогу — и кажется, прилагая все силы, чтобы дурацкая школьная игра в учительницу и ученицу никоим образом здесь даже и не вспомнилась. — Батюшка Антоний совсем молодой, еще тридцати нет. С ним можно запросто говорить. Он выпускник филфака, стал священником совсем недавно, только в прошлом году. А до этого его с работы из московской школы выгнали. За то, что он детям о Христе рассказывал.
У Елены ёкнуло под ложечкой — от таких уж совсем буквальных сходств со Склепом, — и на секунду даже поверилось, что случится чудо — что придет она сейчас в нежданную-негаданную церковь — а там — Склеп, живой, выживший, с баллончиком, сменивший в священничестве имя на Антония. «Мало ли, перепутала Татьяна филфак с журфаком…» — в жутком, заполошном припадке ожидания невозможного подумала Елена. И она даже едва-едва удержалась, чтобы не спросить у Татьяны «а как священник выглядит?!»
— Я знаю, очень трудно найти в первый раз слова, — добавила, чуть погодя — все так же на Елену не глядя — Татьяна. — Лучше всего к батюшке Антонию подойти с каким-то конкретным вопросом, чтобы начать разговор. Можно спросить его, например… — и тут Татьяна впервые за всю эту прогулку вскинула на нее глаза — по-особенному, с ясным, упорным своим взглядом, — …можно, например, спросить его, что делать, если человек верит в существование Бога, но не чувствует необходимости принять крещение…
