Словом, немногие из контрактников решались на семейную жизнь. Это была тяжкая ноша — поиски частного жилья, няньки, частного педиатра… На все уходила, как правило, зарплата одного из супругов. Дорогими были дети у контрактников.
А вот после окончания срока — пожалуйста! Тут государство из недоброй мачехи сразу превращалось в заботливую маму. Заключай только новый контракт — и ты хоть на другой день можешь жениться или выходить замуж. Тебе предоставляется квартира либо оплачивается ее найм до получения собственного жилья. На свадьбу и обзаведение дается ссуда. Родился ребенок — пособие. Захотел купить дорогую машину — открывай кредит в банке. Конечно, все ссуды надо возмещать. Зато с каждым новым контрактом, с каждым годом, процент выплаты ссуд уменьшался, так что лет через десять это составляло в бюджете семьи ничтожную сумму. Кроме того, велась надбавка за выслугу, повышался табельный разряд. Человек, проработавший на одном месте всю жизнь, имел право на пенсию в размере последней зарплаты со всеми надбавками, да еще раз в год мог бесплатно отдыхать в санатории либо путешествовать по туру.
Так государство проводило политику регулирования рынка труда, так оно заботливо закрепляло кадры, которые, как говаривали классики марксизма во время оно, решали все. Подобная жесткая политика закрепления кадров существовала во всех производящих отраслях государственного хозяйства и во многих сферах услуг. Лишь творческие и научные работники, специалисты некоторых медицинских учреждений пользовались относительной свободой, заключая с работодателями краткосрочные договоры. Если приходила охота сменить службу, надо было за три месяца до окончания срока всего лишь уведомить нанимателя. Еще проще регулировались трудовые отношения в кооперативном и частном секторах, но их работники не имели права на полную пенсию.
Справедливости ради надо сказать, что в среде творческих работников царила жесточайшая конкуренция, и немало восторженных девочек, мечтавших с детства о карьере фотомодели или гувернантки в Южной Америке, актрисы в рекламных видеофильмах или ассистентки светила нетрадиционной медицины, шли после гимназии все-таки в институт нетканых материалов или космической промышленности, потому что рядовые артистки и гипнопеды жили весьма скромно, а у конвейера, где собирали модули орбитальных плавильных печей, можно было заработать и на жилье, и на машину, и на кусок хлеба с маслом.
Мечтала о сценической славе и Мария, но победило в ней рациональное, а не эмоциональное, и документы после классической гимназии она отнесла не в театральный, а в энергетический. И теперь, спустя почти десять лет, нисколько об этом не жалела.
Над дверью камеры зажглась зеленая лампочка. Значит, дежурство оператора первого блока Сергановой М. А. прошло в пределах нормы, лишних бэров она не нахватала и теперь может одеваться и наслаждаться выходными, так удачно совпавшими с концом недели. Она долго возилась в раздевалке с кроссовками, то ослабляя, то затягивая застежки. Мария недавно заметила, что после дежурства кроссовки всегда жмут в подъеме. Ноги, что ли, начали отекать? Только этого и не хватало для полного счастья!
На выходе она пробила перфокарточку, сунула ее в накопитель, показала охраннику личный жетон. Незнакомый охранник, скорее всего, из новеньких, длинным взглядом обежал бедра Марии, обтянутые тонкими брюками, и сказал:
— Бьюсь об заклад, девушка, вы не замужем…
Мария промолчала, дожидаясь, пока охранник откроет турникет. Но тот не спешил.
— Чем собираетесь заняться вечером, девушка?
— Спать с любовником! — сказала Мария и дотянулась до кнопки турникета.
Возле автостоянки ее ждал Альберт Шемякин, опершись локтями на зеленую крашеную оградку. В цветастой рубашке, в легких светлых брюках, он казался бы моложе своих сорока лет, если бы не густая, тронутая проседью борода, волнисто падавшая на грудь. Шемякин покачался на мощных локтях и улыбнулся:
— Я думал, Серганова, что тебя уже утащили на профилактику. Думал, что уже пичкают сорбентами и вкалывают радиофаг в разные места. Имей совесть!
Он взял Марию за руку и потянул к себе.
— Не надо, — попросила она, высвобождаясь. — Я после дежурства… Мятая, ненакрашенная. И потом, мне не нравится… Ну зачем ты дразнишь людей? И так сплетни…
— Пусть посплетничает народ, — усмехнулся Шемякин.
— Его понять надо, бедный наш народ. Городок маленький, развлечений никаких. А тут, значит, целое событие — половая связь начальника с подчиненной. Цирк, короче говоря. Впервые и проездом!
— Не нравишься ты мне сегодня, Берт, — сказала Мария, обходя Шемякина.
— Да я сам себе не нравлюсь, — вздохнул Шемякин. — Знаешь, какая-то безнадега… тоска. Проснулся ночью — тишина, как в могиле. Ворочался, ворочался… На балкон вышел. Темно, и в то же время с неба падает тусклый металлический свет… Наши два котла вдали белеют. И церковь рядышком. Знаешь, я впервые увидел, какая она хрупкая, церквушечка, рядом с огромными блоками. Столько лет смотрел, а поди ж ты, не видел…
— Извини, — перебила Мария. — Я так не могу… Может, сначала уедем отсюда? Стоим как на выставке… Вон идет Баранкин, шею вывернул!
— Поехали ко мне, — сказал Шемякин. — Кофе сварим.
— А жена твоя торт нарежет? — прищурилась Мария.
— Не нарежет. Вчера она без объявления причин собрала детей, взяла машину и отбыла в Тверь, к мамочке. Теперь я вольный казак, хоть и без коня. Поэтому будет очень естественно, если ты меня подвезешь.
Мария порылась в карманах, достала ключи от «хонды», молча распахнула дверцу перед Шемякиным.
— Да не переживай! — засмеялся Шемякин, уселся и положил руку Марии на колено. — Это я во всем виноват, а не ты.
— А если она не вернется? — глухо спросила Мария, трогая с места.
— Вернется, куда денется, — пожал плечами Шемякин.
— Детям скоро в школу. А потом… Мамочка, которая не может забыть свое славное педагогическое прошлое… Через день от ее лекций начинает болеть черепок. Хочется на стенку влезть и помяукать. Так что вернется моя благоверная, не сомневайся. Не в первый раз.
Мария покосилась на благодушного, уверенного в себе Шемякина. Он, развалившись на сиденье, прикуривал черную арабскую сигарету.
— Ты хочешь сказать, что уже изменял жене? — спросила Мария безразличным голосом.
— Не без этого… — помолчав, ответил Шемякин. — Мне ведь уже сорок, матушка! В мои годы люди умудряются наделать много разных глупостей.
— А кто… она была? — тихо спросила Мария.
— Женщина, кто же еще, — неохотно ответил Шемякин.
— Лаборанткой работала в нашей поликлинике.
— Красивая? — вздохнула Мария.
— Не помню, — сказал Шемякин. — А теперь останови, пожалуйста, останови!
И когда они вышли из машины возле чистой березовой рощицы на пустынной дороге, покрытой заплатами свежего асфальта, Шемякин приобнял Марию за плечи и развернул в сторону АЭС:
— Смотри…
И Мария теперь тоже словно другими глазами увидела, как парит невдалеке под еще не высоким утренним солнцем легкая звонница церкви Святой Троицы, как строго и тяжело стоят на зеленой земле два белых блока станции.
— Красиво, — задумчиво сказала Мария. — Я где-то читала, что место под церковь всегда выбирали долго, чтобы она высоко стояла, чтобы видна была издалека.
— Вот, вот, — сказал Шемякин. — Кто-то место под церковь выбирал, а кто-то рядом станцию прилепил… Так и получилось два храма. Один — Богу, другой — дьяволу!
— Все равно красиво, — упрямо сказала Мария.
— Видишь, и ты в лирику впала. А теперь давайте задумаемся, господа студенты, почему на нас синхронно накатила этакая лирическая волна? Столько лет ездили мимо… Ну, станция, ну, церковь. И вдруг — защемило сердце. Почему?
Мария посмотрела искоса на спутника и заметила, как посуровело лицо Шемякина, такое знакомое лицо.
— Ну почему? — спросила она.
— Рационального объяснения нет. Могу предложить иррациональное. Вероятно, мы улавливаем какое-то смещение в привычном, какие-то колебания почвы, воздуха. Это незаметное разуму движение вне нас порождает тревогу, обостряет чувства, задевает то, что древние называли душой. Я же говорил, что не мог ночью заснуть именно из-за беспокойства на душе. Хотя, кажется, мог бы дать объяснение без всякой мистики… Ладно. После окончания контракта ты решила остаться здесь?
Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.
— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.
— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?
