Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.
— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.
— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?
— Зачем ты так? — обиделась Мария. — Это мой город… И твой тоже, Берт!
— Я ненавижу Москву, — сказал Шемякин, — хотя родился в ней и вырос. Она слишком легко… покоряется любому проходимцу. Она давно перестала быть городом. Это символ, и дурной символ. Я привык к нашей тихой Удомле и никогда, наверное, больше не смогу жить в Москве. Сейчас не об этом разговор. Я тебя очень прошу — уезжай, как только сможешь, и из Удомли, и из Москвы. Не верю, что не найдется работы где-нибудь за Уралом. А рекомендательное письмо напишу самое лестное. Честное слово!
— Я знаю, отчего ты хочешь, чтобы я уехала, Берт, — грустно сказала Мария, возвращаясь к машине. — Надоела… Буду словно бельмо в глазу.
— Глупая, — сказал Шемякин, давя на дороге черный окурок. — Глупая баба… Я, может, возле тебя только и свет увидел. Хочу, чтобы ты выжила! Ты должна выжить… Выйти замуж, нарожать детей…
— А что со мной может случиться?
— С тобой… С нами… Станция обречена.
Мария подумала, неуверенно улыбнулась:
— Шутишь, Берт?
— Это может случиться сегодня, завтра, через год… Но случится обязательно.
— Станция обречена… — повторила Мария медленно, словно пробуя на вкус эти слова. — Но тогда должны… погибнуть все? И Колодины, и Фомичев, и даже этот злобный Баранкин?
— Даже Баранкин, — вздохнул Шемякин, усаживаясь на свое место. — Дай слово, что уедешь отсюда сразу же, как кончится контракт!
Мария долго молчала, неотрывно глядя на дорогу. Машину она купила недавно и еще не очень уверенно чувствовала себя за рулем. Дорога по-прежнему была тиха и пустынна. Потом Мария спросила дрогнувшим голосом:
— А как же ты? Твоя семья?
— Мы тоже уедем, — сказал Шемякин. — Просто не хотел тебе говорить раньше времени, не хотел расстраивать. Перевожусь в Татарию.
— Не могу представить, — сказала Мария. — Ведь совсем недавно правительственная комиссия опять…
— Какая комиссия! — взорвался Шемякин. — Какая, к черту, правительственная комиссия! Лицемеры, бездари… Старые пердуны! Ты полагаешь, эта комиссия о станции думала, о нас с тобой, когда тут шарашилась? Нет, Серганова Мария, о тебе она не думала! Ты для комиссии — среднестатистический кадр, на которого, в случае чего, надо рассчитывать по норме радиофаг, койко-место и сумму компенсации за инвалидность! В этой комиссии половина — ядерщики, которые когда-то сами рвали у правительства деньги под дикие проекты. А половина — надутые чиновники, временщики… Если случится что, то чиновники отговорятся тем, что их ввели в заблуждение специалисты! А эти самые специалисты быстро уверят общество, что наука и прогресс требуют жертв. Все эти господа виновны и в Чернобыльской катастрофе, и в Курской! Хоть один из них лишился звания или, не дай Бог, сел в тюрьму? То-то же… В Европейской России уже негде жить, а господа академики продолжают убаюкивать общественное мнение. И под эту сладостную колыбельную мы с тобой навеки закроем глаза. Если не уедем! Уезжай, прошу тебя… Сибирь велика и пару катастроф выдержит.
Мария остановила «хонду», уронила голову на баранку. Шемякин снова закурил и молчал, выдувая горький и едкий дым в полуопущенное окно.
— У меня мама, — сказала Мария. — И дядя. Куда я с ними?
— Устроишься — вызовешь, — сказал Шемякин. — Сейчас надо просто выжить. Элементарно. Как выживают крысы или трава.
— А может, — с сомнением сказала Мария, — комиссия права, Берт? Что, если твои сведения… Или догадки? Что, если они ошибочны?
— Узнаю родимую расейскую беспечность, — вздохнул Шемякин. — Огонь уже пятки лижет, а мы все дискутируем: пожар это или не пожар? Тушить или сам потухнет?
— Тогда я не понимаю, почему ты до сих пор молчал? Знал и молчал… И собирал чемоданы!
— Не мог я с тобой откровенничать… Это теперь ты — близкий человек. А потом — не молчал! Комиссия, кстати, приезжала по моему письму. Раньше-то на наши письма никто не отвечал… Лет десять назад, когда я был молодой и глупый, связался с общественным экспертным советом — был тогда такой в Твери. Независимая группа ученых разных специальностей. Меня, правоверного ядерщика, в несколько месяцев перековали… Кстати, именно этот совет в свое время добился отмены правительственного решения о расширении станции. Если бы не эти люди… В Удомле стояло бы восемь блоков. Восемь! Так вот, эти настырные ребята из совета, остановив строительство, отослали депешу академику Валикову — мол, необходимо закрывать станцию совсем. Валиков тогда даже не ответил. А меня вызвали в первую часть и сказали: или я работаю дальше и не лезу не в свои дела, или вылетаю с работы с волчьим билетом. А я только женился, подписан новый контракт… Ну, и заткнулся. Общественный совет потихоньку разогнали. Кого — на повышение, кого — в длительную командировку… Между тем общественный совет как раз и определил предел работы станции в десять лет. Сейчас этот срок кончается. Потому и пригнали комиссию разбираться с моей кляузой, что помнят господа академики о сроке, помнят!
— А что может случиться? — спросила Мария.
— Под станцией карстовый разлом, — угрюмо бросил Шемякин. — Он постепенно растет. Когда-то, еще во время строительства, небольшую полость попытались залить бетоном, но это… словно плохая пломба в зубе. Держится какое-то время, потом вылетает. Вот представь себе: подвижка почвы. Тектонический сдвиг или грунтовые воды помогли… Что дальше? Авария на реакторе, потеря контроля.
— Ужасно, — задумчиво сказала Мария и зябко передернула плечами. — Ужасно… Но тогда надо что-то срочно делать, Берт?
— Об этом мы поговорим. Есть новые данные… Ты обратила внимание, что в последний год на обоих блоках было подозрительно много внеплановых остановок? Думала, конечно, что это связано с усилением профилактических работ, что уроки Курска не дают спать нашим начальникам? Ничего подобного! Блоки останавливали затем, чтобы здесь втихаря могли поработать сейсмологи. Еще раз подчеркиваю: экспертиза общественного совета хранится не только в моем столе, но и в самых высоких сейфах. И они помнят. Однако пуще появления сейсмологов меня убеждает в скорой и неотвратимой аварии одна невероятная деталь… Трудно поверить, понимаю, но это зафиксированный факт. Мы уже не удивляемся тарелкам. Перестали внимание обращать: летают — и пусть себе летают, раз в наши дела не лезут. Так вот, одна из больших базовых тарелок зависала на огромной, собственно говоря, на космической высоте над Курском. Года за полтора до аварии. И регулярно выходила на эту точку до самой ее катастрофы. Как на дежурство являлась. Несколько раз ее удалось заснять нашим космонавтам. А японцы в космосе едва не потеряли свой промышленный модуль именно из-за этой тарелки… Так вот, недавно базовая тарелка зависла над Удомлей. Источник сведений самый надежный.
Мария непроизвольно пригнулась к лобовому стеклу и посмотрела вверх, в тихое небо, наливающееся зноем. И ничего, кроме редких кучевых облаков да одинокого инверсионного следа, не увидела.
— Выходит… они стимулируют аварии?
— Ну, зачем так плохо думать о братьях по разуму! — усмехнулся Шемякин. — Не надо из них делать космических злодеев… Просто они обладают более чувствительной диагностической аппаратурой. И расчетчики у них толковые, по воле начальства цифирь не подчищают. Занимаются ребята рутинной исследовательской работой — наблюдают, в тетрадочку записывают, векторы вычерчивают… Не суди их строго!
— Хватит! — решительно сказала Мария, трогая машину.
— Ты должен все это доказать. И если это правда…
— Тогда — что? — грустно спросил Шемякин.
— Тогда скажешь, что нужно делать! Ты же не просто так мне открылся.
Впереди уже показался поселок энергетиков — серые пятиэтажки общежитий и девятиэтажные кирпичные башни для семейных. Современный микрорайон старой патриархальной Удомли, в которой еще не редкостью были избы, кривые заборы и палисадники с рябиной. На асфальтовых дорожках поселка желтели монетками первые палые листья берез, на клумбах полыхали астры, осенние цветы. На скамеечке перед башней, где жил Шемякин, дремал под солнцем старик, уронив на колени газету. Мария затормозила потихоньку, Чтобы не разбудить старика.
А еще через час она снова усаживалась в машину.
— Папку спрячь под сиденье, — сказал Шемякин. — Мало ли что… И не гони, умоляю! Ты сутки не спала. Может, попозже поедешь, сначала отдохнешь?
