И неким ледяным адским холодком веяло от названия, придуманного коммунистами для неугасающей газовой горелки возле своего логова — Кремля: «вечный огонь».
И уж совсем жутко было вдруг наткнуться у дружищи Исайи на явное, буквально точное пророчество о незахороненном трупаке дьяволом одержимого упыря Ленина, выставленного на позорище под прозрачным колпаком: «Как упал ты с неба, деннница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: «тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустынею, и разрушал города ее, пленников своих не отпускал домой?» Все цари народов, все лежат с честью, каждый в своей усыпальнице; а ты повержен вне гробницы своей, как презренная ветвь, как одежда убитых, сраженных мечом, которых опускают в каменные рвы, — ты, как попираемый труп, не соединишься с ними в могиле; ибо ты разорил землю твою, убил народ твой; вовеки не помянется племя злодеев».
И как бы ни было стилистически странным и шокирующим находиться в галдящей шумной взбудораженной гуще народа, в начале февраля Елена за шкирку заставила себя пойти вместе с Дьюрькой на протестный антикоммунистический митинг под самый бок Кремля, к гостинице «Москва».
— Миллион! Миллион! — подстанывал от восторга Дьюрька. — Миллион — не меньше! Я же говорил тебе! Говорил! — ликовал Дьюрька, привставая на мыски, а, не удовлетворившись широтой обзора — аж подпрыгивая — и гордо, носато (став вдруг неожиданно на секундочку носом похож на Ельцина) оглядывая целиком забитую гигантскую площадь — аж до здания факультета журналистики, как будто бы это лично он наколдовал. — Взгляни-ка! — и Дьюрька уже тащил ее к низенькому техническому парапету, надеясь на него взобраться — ровно напротив той будочки «Мосгорсправки», в которой года полтора назад они с Еленой надыбали телефон Кагановича.
К мокрой площади с давно просроченным именем «50-летия октября» протестующие стекались не только благополучной разрешенной властями разливанной рекой, но и многочисленными строптивыми свободолюбивыми речками — и из-под моста от Парка Культуры по набережным, и с Садового через все щели и ответвления, и переулками, и с Пушки, ото всюду! — и Дьюрьке всюду хотелось поспеть, со всеми пробежаться, со всеми попихаться, со всеми по дороге, на бегу, подискутировать, рассмотреть все водометы, запрятанные в проулках; и мелькал то и дело — уже не в одном — а в трех, пяти, десяти местах — запретный бело-сине-красный флаг; и везде, везде куда ни брось взгляд, были в смеющихся, радостных, возмущенных руках плакаты с перечеркнутой шестеркой — за отмену шестой статьи конституции, декларирующей диктатуру компартии — так что под конец, добравшись через сломленные, и не раз, по пути милицейские кордоны — с выставленными (не ясно: на фига), как нарочно шаткими, железными заборчиками поперек дорожек («Милиция — с народом! Зачем служить уродам?! — восторженно орали, все, вне зависимости от возраста, незнакомые, сцепившиеся цепочкой под руки и на таран идущие вне разрешенной шеренги демонстранты, когда за несколько рядов впереди менты хватали за руки за ноги и волокли в милицейский газик пожилого мужчину с плакатом — без нумерационных обиняков — «Долой КПСС!», или резвого пацана с только что изничтоженным серыми слугами режима обрывком ватмана: Горбачев, в профиль, на фоне бордового вымпела какого-то с Лениным в звезде, по-ленински машущий рукой — и подпись — «Горбатого могила исправит!»; и протестующие сметали очередную заслонку) — до гостиницы «Москва», Дьюрька уже выл от восторга.
И особенного торжества добавляли Дьюрьке тяжелые военные машины, которыми трусливо перекрыли от народа вход на Красную площадь.
Слушая местами мямлящие обличительные выступления — из-за дурацкой акустики коклюшных электрических «матюгальников» и волнами завывающих динамиков наполовину зажевываемые — Елена, едва уже балансируя на парапете, в водовороте кипящей толпы (жаждущей на парапет взобраться тож), вися на Дьюрькиных восторженно подвизгивающих, круглявых, но все же крепких, широких, надежных плечах, думала о том, что ведь тот же покойный Сахаров, в одиночку противостоявший преступному режиму и боровшийся за права самых бесправных, нищих, обижаемых властью, уничиженных, «никому не нужных» людей — и жертвовавший своей жизнью и комфортом ради жизней, прав и человеческого достоинства других — тот же Сахаров ведь, хотя никогда и нигде публично не исповедовал себя христианином — на самом-то ведь деле, творил Божье дело: делал правду, и положил жизнь свою за друзей своих. А кто делает правду, тот праведен. И, наоборот, приговором любой диктатуре звонко звучала сейчас в памяти, перекрывая кошмарный митинговый шум, лапидарно чеканная формула возлюбленного братца Павла: «Где Дух Господень — там свобода!». Формула обоюдоострая, решающаяся предельно просто: где нет свободы — там нет Духа Господня!
На следующий же день в школе случилось маленькое чудо. То есть сначала — как и положено — пришло гнуснейшее искушение и испытание. В класс заявился военрук (тяжко закладывающий — и за это метко окрещенный учениками «Пол-Стаканычем», — и натаскивающий еженедельно, в принудительном режиме, мальчишек на уроках «начальной военной подготовки»: разбирать и собирать автомат калашникова, за время, пока у него в пальцах догорит спичка — и прочая мерзость) — и заявил, что настало время, и все оставшиеся до конца школы месяцы девочки обязаны будут проходить «военную подготовку» тоже — иначе, без отметки за калашников, аттестата не дадут.
Быстро вспомнив, что прочерков в аттестате и без того уже намечается три — по физике, алгебре и геометрии — при допустимых двух, Елена пережила пол-минутную ломку, подумав, что жаль, всё же: три прочерка еще как-то, по волшебной алхимии, могут превратиться в два — а вот если будет четыре прочерка… будет уже явный перебор — аттестата не дадут точно — значит, вообще зря растранжиренным временем окажутся все ее и так то через силу походы в школу в последний год… а как же университет?… — но ломку все-таки выдержала и, помолившись, твердо пошла на следующей же перемене к кабинету директрисы, на первый этаж: заготовив на ходу речь, что насилия не приемлет, что к советскому автомату калашникова вообще никогда в жизни не прикоснется, что она христианка — и, что, словом, официально отказывается от посещения «начальной военной подготовки», по идеологическим причинам.
Но не успела она пройти даже еще и кабинета медсестры (за которым, в самом углу, прятался зелененький, с цветочками на окнах, кабинет директрисин) — как сама директриса Лаура Владимировна — с пучком, с бигудюшными завлекалочками, выпущенными по краям — с лоснящимся красноватым маленьким носиком — выскочила ей навстречу.
— Лаура Владимировна, я хотела с вами срочно поговорить про уроки военной подготовки, — напряженно выговорила Елена, боясь, что директриса сейчас куда-нибудь улепетнет. — Я…
— Ой, какое совпадение! — радостно защебетала Лаура. — Какое совпадение! А я-то как раз вышла вам всем сказать: мне только что, минуту назад, позвонили из Роно, и дали команду отменить обязательность военной подготовки для девочек!
А еще через пару дней Дьюрька чуть не разнес школу вдребезги от радости: центральный комитет компартии, под давлением массовых гражданских уличных выступлений и протестов, из чувства самосохранения (видимо, всерьез испугавшись румынского финала в своей пьеске) проголосовал за отмену шестой статьи конституции — закрепляющей монополию коммунистов на власть.
Когда еще через день стройненькая Анна Павловна, классная руководительница, подошла в коридоре к Елене, и настороженным шепотом попросила Елену срочно сделать себе паспорт, Елена, разумеется, чуть не послала ее куда подальше — идти получать советский паспорт Елена считала крайним оскорблением, и делать этого не собиралась ни в коем случае.
Мучительно наморщив носик — и напрягая все свои мощные, натруженные немецкоязычными упражнениями жилы на лебяжьей, вроде бы, шее, Анна Павловна проворно, как подружка, взяв Елену под руку и, едва дотянувшись, на мысочках (даже на каблучках казалась низенькой) к уху Елены, восторженно-заговорщицки продолжила:
— Дело в том, что намечается одно меро… Боюсь даже говорить! Тьфу-тьфу-тьфу! Может, еще ничего не состоится, знаешь же, как у нас могут — раз — и… Мероприятие! В котором тебе, я уверена, будет небезынтересно принять участие. Прошу тебя — сделай паспорт а? Не пожалеешь!
— Не вижу, какое такое могло бы быть… — с сарказмом медленно выговорила Елена —…«ме-ро-приятие», ради которого я бы согласилась расписаться в советском паспорте.
