Все было решено. Было ясно, что даже если спецслужбы заартачатся, проверяя каждого в отдельности, личное распоряжение Горби вряд ли кто-то решится нарушить: вряд ли кто-то решится захлопнуть перед самым их носом шлагбаум.
Не ясным, лично Елене, оставалось только одно: вот, ей выдан небывалый, невероятный, билет в запредельное. Грешно ведь вернуться из этого запретного запределья пустопорожней — и не привезти с собой никакой эмигрантской антисоветской литературы, не выкинуть чего-нибудь эдакого. И — да, конечно Крутаков — хам, — но здесь ведь — особенные обстоятельства, и к тому же…
Мучилась-мучилась. И тем же вечером набрала его номер.
VIII
— Ничего стррранного… — возмутительно невозмутимым, спокойнейшим голосом (так, как будто это само собой разумеется, что она ему позвонила) произнес Крутаков — когда вместо заготовленной вступительной хладнокровной ругани, а может быть и меткого краткого плевка хаму этому в лицо, Елена, заслышав в трубке его обычное «Алё-алё?», почувствовала вдруг такую жгучую радость, что, забыв про необходимые выговоры, неожиданно для себя же, в первой же фразе, выпалила ему про то, что приняла крещение. — Ничего удивительного! Если мы и дальше с такими перррерррывами будем общаться, то в следующий ррраз ты мне уже сообщишь, что вышла замуж и обвенчалась, а еще черррез ррраз — пррригласишь на крррестины ррребенка!
— Я, собственно, вообще бы тебе, Крутаков, никогда в жизни больше не позвонила, — собрав всю строгость в кулак, уведомила Елена. — У меня дело к тебе. Когда ты можешь встретиться?
Условились увидеться на Пушке. Елена сильно опоздала (Анастасия Савельевна глупейше, подвернув ногу, растянулась на кухне — запнувшись о неудобно себе же самой подставленный табурет — и потом сидела, как громадный младенец, на паркете, раскинув ноги, ощупывала ушиб на ляжке и плаксиво потирала полненькую коленку; а следом, встык, как нарочно — Анна Павловна позвонила — озабоченно-восторженно-говорливо сообщать технические детали отъезда, назначенного — с феноменальной скоростью — на конец февраля: поездом до Берлина, потом — граница, переход, прямо на станции, в ФРГ — и ночная электричка до Мюнхена), — и Крутаков, поджидавший у входа в кинотеатр «Россия» немедленно же, с возмутительной издевкой, заявил:
— Я прррям как влюбленный тебя тут на свиданье, на ступеньках кинотеатррра, ждал… Только что цветов, прррости, не купил… Гвозди́к, знаешь, каких-нибудь ужасных…
Одет Крутаков и впрямь был как на свидание: в белой рубашке под курткой; рубашка эта, однако, заправлена в джинсы не была; и то, как она скругленной кройкой рубашечного низа торчала из-под распахнутой кожаной куртки, придавало вроде бы благонадежному верху что-то чрезвычайно хулиганское. Крутаков был брит — выскоблен дотошно — до степени свежей царапины на крутой подкрутке подбородка — и лицо его, без обычной черной щетины, казалось бледноватым. И ни малейшей тени раскаяния в нахальных черешневых глазах и не ночевало.
Теплый грязноватый туман. Лиловые бензиновые проблески асфальта. Шли зачем-то по самой кромке обочины Страстного, в рядок со смердящими автомобилями. Несмотря на лучащуюся внутреннюю радость от того, что Крутаков рядом — от того, что слышит опять вот все эти его наглые картавые побасенки, по которым все эти месяцы так скучала — Елена все-таки боялась раскрываться — опасливо как бы прощупывая свои ощущения: ведь не может же быть, что это тот же самый человек, который несколько месяцев назад выступал как отпетое хамло по телефону?!
— Не бррранись на меня! — расхохотался вдруг, после минуты ее напряженного молчания Крутаков. — Я, знаешь ли… Как-то… Вот ведь — взрррослый человек, всё понимаю, а…
— Но почему ты хотя бы не позвонил не извинился?! — почти выплакала вдруг Елена — хотя Крутаков надрыва этого в ней явно не почувствовал и громко расхохотался вновь:
— Я, знаешь ли, пррросто-напррросто понял, что если я позвоню тебе с серррьезными объяснениями, то будет еще хуже!
И хотя все эти загадочные межстрочные извинения звучали крайне неудовлетворительно — а все-же как-то почувствовалось, что Крутаков — вот же он, прежний — совсем не тот, что был в тот роковой день в трубке, и даже явно от того безобразия отмежевывается — и, уже через минуту, настороженность Елены растаяла — и шагала она уже рядом с ним быстрым, легким, размашистым шагом — ему в ритм — счастливо, как раньше, с облегчением думая про себя: «Глупость… Какая-то чудовищная глупость произошла! Напился, наверное, где-нибудь в гостях — а стеснялся признаться… Нечего даже в этом больше и разбираться — забыли и всё!»
Крутаков, как оказалось, успел недавно смотаться в Таллинн — «наблюдательствовал» на какой-то неофициальной политической тусовке — и теперь, после того как Елена выпалила ему про предстоящую поездку в Мюнхен — рассказывал про прибалтийские приключения свои с загадочной хвастливостью. Например, как только Елена пыталась восторженно выведать подробности его встреч с местными лидерами сопротивления, Крутаков кокетливо картавил:
— Да какие там встррречи — пррра-а-амёрррз до жути! Холодно было — ужас! В январрре же ездил! Не то что здесь вон сейчас ррра-а-астопило всё, за неделю!
Проговорился, впрочем, все-таки, что «дрррузья» «пррровезли» его потом по всей Прибалтике — и что был он и в Риге, и в Вильнюсе.
Посмеялись над уродской советской телепрограммой про Темплерова: в отличие от Елены, Крутаков оказался в полном восторге:
— Да ты что! Это же огррромное достижение! Сам факт, что они официально пррризнали наше существование! А ррругают — значит боятся! Это же пррросто истерррика у них была по телевизоррру!
Когда дошли до перекрестка с Цветным, Елена вдруг замолчала — стараясь, самой себе даже не признаваться, какую волну нежности моментально вызвала в ней Сретенская горка с ласковым каким-то, вмиг подошвами кроссовок вспомнившимся, несерьезным, игривым, кривеньким подъемом прикровенных дореволюционных переулков — и внезапные летние воспоминания о Юлином доме; и вместо того, чтобы спросить — как хотелось — у Крутакова, «как там Юля?» — нарочно, чтобы Крутаков не прочитал ее мысли, наоборот, отвернулась направо и принялась изучать загадочный вид запертой зеленой виллы публичного туалета посередь бульвара — с гигантоманским отсверкивающим от фонаря новеньким амбарным замком на двери.
— Жень, ты познакомишь меня с этим своим Темплеровым? — резко вдруг, решившись, проговорила Елена уже на другой стороне бульвара, — несколько волнуясь, потому что прекрасно помнила весь многочисленный выводок благовидных и не очень поводов («мала еще», «мне стыдно к серррьезному человеку малолетку вести», «он сейчас занят серррьезной ррработой», «я сейчас занят» — и так далее), под которыми Крутаков прошлым летом регулярно, как только Елена выклянчивала у него знакомство с Темплеровым, ей отказывал. — Насколько я поняла, именно Темплеров ведь напрямую связан с эмигрантской частью организации? — быстро, по-деловому добавила Елена, не глядя в глаза Крутакову и не давая ему завести обычную шарманку про ее возраст. — Я хочу хоть чем-нибудь быть вам полезной, книг каких-нибудь привезти — что угодно — что вам может понадобиться — любые материалы. Нас ведь вряд ли будут сильно шмонать на таможне…
Крутаков вздохнул, остановился, уперев с обеих сторон ладони в виски, как будто от внезапной головной боли — и с каким-то ошеломившим Елену расстроенным видом, но все-таки чуть смеясь при этом, произнес:
— Так я и знал, что этим кончится… Все мои усилия — к едрррене фене…
— Что кончится…? — Елена затормозила, внезапно для себя с беззаботным любованием взглянув вновь на лихо выпущенную Крутаковскую рубашку — и невольно со внутренней улыбкой подумав: хорошо бы так как-нибудь раздолбайски попробовать одеваться! — Ты о чем?!
— Ты ведь теперррь наверррняка Темплерррову заявишь, что в орррганизацию хочешь вступить… — Крутаков резко повернулся к ней и черно́ зыркнул. — Сколько я ни пытался тебя от этого отвадить…
— Ах ты… Какой же ты гад Крутаков! — Елена, прямо глядя в глаза Крутакову, замотала головой, отказываясь верить собственному слуху, — и побежала от Крутакова прочь вверх по Рождественскому, в чудовищной обиде отбиваясь от попыток Крутакова на узком горбатом тротуаре сзади дернуть ее за манжет куртки и остановить. — Да я вообще не желаю с тобой после этого… Так ты это специально меня… — отдергивала она то правую, то левую ладонь от откровенно смеющегося уже Крутакова. — Это ты специально мне врал бессовестно?! Каждый раз, когда я тебя просила к Темплерову меня отвести?!
— Боялся за тебя потому что! — нагло и тихо хохотал, на бегу, за спиной у нее Крутаков. — Что ты во что-нибудь вляпаешься, сдуррру!
