— Да ты… Ты… — Елена вдруг выдохлась, остановилась, резко развернулась к Крутакову — чтобы заявить ему, что теперь уж точно никогда в жизни не будет с ним разговаривать — и, взглянув в чудовищной темноты и веселости огромные его глазищи — вдруг рассмеялась тоже. — Женька… Гад! Во-первых, за кого ты меня принимаешь — я никогда в жизни ни в одну политическую организацию не вступлю — путь даже в самую распрекрасную! Что я, свихнулась, что ли? А во-вторых…
— Это почему это? — с деланной обидой наглейше переспросил Крутаков — и крепко взяв ее под руку невозмутимо рванул по бульвару вперед — мимо манкой арки, которой так удобно было бы проскользнуть, через сквозной двор, в переулок — и дальше, сквозными же, добежать, по горке набекрень, до Юлиного дома; мимо ампирных изб с мутными глазами; мимо низкорослой рощицы руста, пилястр и водосточных труб.
— Да потому что любая политическая организация, где больше двух человек — это уже легкая форма шизофрении! — ругалась на него Елена — специально выбирая выражения пообиднее — своего локтя, впрочем, из-под его руки не выдирая. — Нет, вернее, даже где больше одного человека — это уже шизофрения! Это надругательство над интеллектом и волей!
— Уху! — хумкал в нос, сдерживая смешок, Крутаков. — Соверрршенно верррно! Так зачем же тебе к Темплерррову?
— Я хочу просто помочь вам, чем могу! И… Неужели ты не понимаешь?! Мне любопытно просто! Ужасно хочется с Темплеровым познакомиться… Ну Жень… Ну пожалуйста…
— Ну так сррразу бы мне давно и сказала! — хохотал Крутаков — заворачивая в туманную подворотню и направляясь к телефонному козырьку: быстро выпустил ее руку и другим уже тоном скомандовал: — Пррра-а-аваливай домой тогда — у меня сейчас вррремени нет до метррро тебя пррровожать. Я созвонюсь с Темплеррровым, забегу к нему, быстррро поговорррю пррро тебя, чтобы не объяснять по телефону — а потом он сам тебе позвонит завтррра-послезавтррра.
Темплеров, на самом-то деле, позвонил не завтра, а едва Елена успела войти в прихожую: а еще точнее — пока еще расшнуровывала, подперев, как кариатида-пофигистка, стену, правый кроссовок — и, как в кошмарном сне или старинных русских пьесах — с зазором на звонок, Анастасия Савельевна медленно вышла из кухни к Елене с перевернутым лицом, — и низким предобморочным тембром произнесла:
— Анатолий Темплеров!
Голос Темплерова — глухой, тихий, с немного старомодным выговором, растяжный — но в то же время с внутренней напористой уверенной силой — Елена узнала сразу: по той кассете с интервью, которое, в прошлом году, как-то раз, весенней ночью, помогала Крутакову расшифровывать.
— Мне сказали, что вам небезынтересно было бы поговорить — так давайте встретимся, когда вам удобно? Завтра? В восемь вечера возле первого вагона из центра, на Кировской? — не давал ей очухаться и застесняться Темплеров.
И только было Елена начала мучительно придумывать слова, чтобы узнаваемо обрисовать, как же она будет выглядеть, что на ней будет надето — Темплеров изумленно-успокоительно протянул:
— Ну что вы… К чему это… Я уверен, что мы друг друга непременно сразу узнаем…
Когда Елена, повесив трубку, увидела лицо Анастасии Савельевны, которая, ни жива ни мертва, ждала ее в прихожей, дрожащими руками все зачем-то не глядя перелистывая книжку московского телефонного справочника, первое, что промелькнуло у нее, было: «Какой же все-таки гад Крутаков — не мог разве предупредить Темплерова, чтоб он не представлялся матери?!» Впрочем, тут же мелкой меркантильной мысли своей устыдилась: «Ага, конечно — лагерник, выживший в советской тюрьме — будет еще тут в прятки играть со впечатлительными мамашами…»
Анастасия Савельевна же, как сумасшедшая теребившая справочник, выворачивая его уже за обложку наизнанку, вытаращенными глазами беспомощно-яростно смотрела на дочь — и ничего не говорила. За последний год-два пережила Анастасия Савельевна уже многое — роман Елены с панком, каких-то обрывавших телефон взрослых поклонников дочери фотографов-режиссеров-журналистов и прочую шваль, антисоветские книги, драму с Семеном, неявки дочери ночевать, и прогулки невесть с кем до рассвета — и, наконец, еще пуще напугавшее Анастасию Савельевну крещение — но звонок зэка, недавно объявленного по первому каналу телевидения главным врагом Советского Союза, — вежливейше, как будто человек, представившегося и попросившего ее дочь к телефону — добил Анастасию Савельевну.
Елена, улыбнувшись, прошла мимо Анастасии Савельевны в свою комнату, делая вид, что не замечает немого драмтеатра — и тут, уже вдогонку, разразился скандал:
— Я запрещаю тебе! — орала Анастасия Савельевна, бегая вокруг нее безумными кругами, мучая ни в чем не повинный справочник, как будто играет на аккордеоне. — Ты живешь со мной в одной квартире! Если ты не думаешь уже о себе, если ты уже плюнула на свою собственную судьбу — то ты обязана… Слышишь — обязана! — взвизгнула Анастасия Савельевна, выронив от чувств телефонный справочник на пол, так что оторвалась и отлетела картонная обложка. — Обязана думать хотя бы обо мне! О моей жизни! Я боюсь! Ты не смеешь давать свой телефон таким опасным людям! Нас наверняка прослушивают! А если не прослушивали, то теперь, после этого звонка, точно будут! Ты не смеешь! Он только что из тюрьмы — и его наверняка готовятся угрохать туда снова — судя по той телепрограмме! Ты не смеешь общаться с такими людьми, пока ты живешь вместе со мной! Я боюсь! Я запрещаю тебе, чтобы он сюда звонил! Не смей с ним общаться!
…Узнали они с Темплеровым друг друга в неимоверной толкучке перрона Кировской действительно моментально: через миг после того, как Елена вышла из вагона, Темплеров шагнул к ней сам — был он точно единственным, из всей кишащей стоглавой толпы вокруг, на чьи глаза Елена сразу же обратила бы внимание — не будь даже у них назначена встреча, не будь даже у нее тех, мельком, воспоминаний о той программе с Темплеровым по телевизору. Удивительные, с яростным запалом, прямо в глаза смотрящие, медитативной силой исполненные глаза; чуть нависающие седоватые брови. Большой лоб с дважды нимбообразно изогнутыми над дугами бровей двумя глубокими морщинами.
— Ну что ж, пойдемте ко мне… — никакой улыбки приличия или подобающей у людей для первой, почти случайной, встречи прежде незнакомых персон традиционной ужимки, имитирующей радость, — на лице у Темплерова не было — только лунное выжидательное телепатическое внимание в глазах — от которого Елене стало даже чуть неловко, будто просмотреть пытается он ее насквозь.
Выйдя из метро, Темплеров быстро и решительно, со странным сочетанием крепкого целеустремленного шага и шаткой изможденной фигурки (с фронтовой, что ли, какой-то выправкой: выпрямившись, выкатив грудную клетку вперед и браво пришибая подошвами, на место, встававшую было на дыбы землю) зашагал вверх по неуютному широтой и шумной бестолковостью своей Новокировскому проспекту. Аккуратная легкая курточка с карманчиками как у дошкольника. Высокий отворот красивого темного шерстяного свитера — подпирающий очень коротко и аккуратно подстриженную, зримо жесткую, непокорно вырывающуюся завитками во все стороны света, с внятной проседью, бороду. Такие же непокорные, дыбом встающие, завивающиеся, густо замешанные, но тоже короткие седоватые вихры на лбу. Помимо собственной воли ухватывая, краем глаза, облик загадочнейшего Темплерова, героя, на которого даже и взглянуть-то прямо было боязно, и даже несколько радуясь его невежливому молчанию — не сказал на протяжении вот уже минут пяти ни слова (но одновременно, именно по молчанию этому, понимая, что никаких политесов не будет — и помогать ей завести беседу Темплеров точно не намерен — то ли от неумения, то ли от нежелания), Елена холодела при мысли, как же она вот так вот сейчас запросто, с бухты-барахты, выложит свое предложение перевезти через границу антисоветских книг из Германии, — как она все это посмеет высказать этому особенному, ни на кого не похожему человеку?! — и даже дикостью казалось (теперь, когда шагал этот человек-легенда, человек, выживший в лагере, не сломленный, даже не попросивший три года назад — по гнусному требованию, выдвинутому Горби к освобождаемым политзэкам — о «помиловании», победивший советскую карательную систему «всухую», и гордо вернувшийся с победой — шагал молча рядом) — почему он должен ей, школьнице, появившейся из ниоткуда, поверить?
Ни любезности, ни улыбок, ни какой-либо натужной вежливости — лишь ледяные рыцарские безукоризненные жесты Темплерова — и корчи Елены от застенчивости.
В черном дворе, с выстроившимися перед подъездом двумя одинаковыми баклажановыми волгами — в которых, почему-то, не зажигая фар, не куря, не открывая стекол и не заводя мотор, маячили смурые фигуры водителей (Темплеров на машины даже и не взглянул, жестко прошагал мимо), — зашли в широкий подъезд серого кубоидного, углом развернувшегося, ранне-сталинского дома, тяжелого, чуть давящего, но без всех маниакальных излишеств позднейшего плебейско-имперского сталинского стиля.
