У хижины папаши Кайя собралась целая толпа: муж чины оделись как на похороны — черные сюртуки, котелки; женщины — как на свадьбу: вуалетки, гофрированные юбки, кружева. Папаша Кайя восседал посреди целого вороха узлов и с важным видом объяснял, что белые заставили землю плодоносить, правда не так, как прежде, но все же семена прорастали под воздействием какого-то чудо-навоза, дававшего необходимый, вроде солнечного тепла, толчок их росту.
Старик разглагольствовал, тряся своей худой головой квелой курицы, глаза его светились наивной, радостной верой, и по ним было ясно видно, что не хлебнул он еще горя горького. Эгея и ее брат с озабоченным видом упаковывали последние вещи. Жан-Малыш хотел было продраться сквозь толпу, попрощаться с ними, улыбнуться в последний раз, пожать руку. Но постеснялся, вспомнив, как все они — Эгея, Ананзе и сам он — изменились с тех солнечных дней у реки, и отошел в задние ряды собравшихся. Все прошло, пролетело, и напрасными, тщетными оказались их надежды, и оружие, которое они ковали в своих сердцах, уже нигде, ни в каком сражении не сослужит добрую службу. Привстав на цыпочки, он заметил, что Ананзе смотрел на все отрешенно, насмешливо и холодно, будто сам он был лишь сторонним наблюдателем происходящей драмы. И Эгею он едва узнал в этой девушке с опущенными глазами, лениво ходившей между хижиной и асфальтированной дорогой, не замечавшей, казалось, ничего вокруг, кроме своих рук да босых, продрогших от утренней росы ног. Это была она и не она: за последние месяцы Эгея мало-помалу превратилась в незнакомку с неясным профилем, в неизвестно чье отражение в мертвой воде…
А толпа жадно следила за Ананзе, который теперь упорно молчал, — могучий подрубленный дуб. Кто-то из сверстников, из тех, кому так нравилось разглагольствовать о революции, окликнул его. Издали Жан-Малыщ расслышал, что этот малый удивлялся смиренному поведению сына Кайя после всех его пламенных речей. В ответ раздался сухой смешок Ананзе:
— Так что же тебя удивляет, братец?
— Ты меня удивляешь, — ответил глашатай новой молодежи. — Не ты ли учил нас быть хозяевами своей судьбы в наступившей ночи, и вот ты ждешь у дороги…
— Не обращай внимания…
Губы Ананзе растянулись в загадочной улыбке — улыбке, скрывавшей тайну, дьявольский замысел, который он, как всем на мгновение показалось, сейчас, откроет, намекнув на то, какая страшная участь ждет особняки с порталами и колоннами. Но его оборвал шум мотора, подползли фары, сверлившие асфальт ядовито-желтыми пучками света, который слепил глаза и погружал во тьму обочины дороги. Грузовик с платформой остановился, ехавший за ним джип погасил передние огни. Тотчас же толпа расступилась, на месте остались лишь те, кто решил испить горькую чашу прощания до дна, до последней капли. Глухо ворчали моторы. Вооруженные белые солдаты плотно окружили то место, где стояли отъезжающие, а рядом их клети с курами и сбившимися в кучу кроликами, ручная кладь, семейные фотографии в деревянных рамках. Плечо крана описало дугу; вниз полетели крюки, они вцепились в четыре угла старенькой хижины, которая поднялась с жалобным деревянным скрипом и опустилась на платформу. Жан-Малыш шагнул вперед, весь во власти воспоминаний о маленькой худенькой девочке с ласковым, иссиня-черным, отражавшим все краски дня лицом, но увидел лишь незнакомую крутолобую девушку с дремотно опущенными веками, с ядовито-желтыми отблесками фар на щеках.
Вдруг она заметила в толпе Жана-Малыша и, отступив на шаг, остановила на нем безжизненный взгляд, в котором зажглась робкая искорка благодарности и моль бы. Погрузка вещей окончилась, и папаша Кайя стал упрашивать дочь подняться в машину. Но та все пятилась, мотая головой, безвольно уронив руки; вдруг свет автомобильных фар облил ее лицо, и глаза ярко полыхнули, точно отраженный в воде солнечный закат. Наткнувшись на крыло грузовика, она вцепилась в него, и тут к ней подошел солдат. Из стоявшего позади джипа грузно вылез, яростно пыхтя и бранясь, недовольный задержкой плантатор. Но, увидев красоту Эгеи, он сразу смягчился и ласково произнес по-креольски:
— Не бойся, тебя никто не тронет, ты будешь работать не в поле, а в большом господском доме, там тебе будет хорошо, как голубке на зеленой веточке, даже лучше…
С этими словами он сжал ее запястье и потянул к кузову грузовика, словно глупую, упирающуюся телку. Казалось, Эгею вот-вот поглотит омут — запрокинув назад голову, она была уже не в силах сопротивляться. Соседи молча пялили глаза на происходящее, некоторые даже подались назад, от греха подальше. И в этот миг они в последний раз своими собственными глазами увидели Жана-Малыша, который в один прекрасный день должен был вернуться в деревню, возвратив людям солнце. Все произошло в мгновение ока. Яростно сверкнуло стальное лезвие, и далеко в сторону отлетела белая рука, все еще сжимавшая рукоятку пистолета, потом матово блеснуло дуло винтовки, и сразу же человеческая голова метнулась вверх, словно кукольная, да-да, так и подпрыгнула, захлебнувшись в багровой смерти. Эгея и Жан-Малыш нырнули в сумрак тростникового поля, а позади один за другим затрещали выстрелы и падающими звездами рас чертили небо пули…
Эгея опомнилась только в лесной чаще и кинулась было назад к грузовику с платформой. Ее мучила совесть, рыдая, она пыталась освободиться от нежной, но твёрдой, ласково-звериной хватки друга. Потом она успокоилась, покорилась ему и чуть приподняла подол платья, чтобы легче было идти сквозь подернутые туманом заросли. Теперь их безмолвие сливалось с густевшей мглой, волна ми серого мрака, который уже лизал им ноги. Жан-Малыш играл с ладонью девушки, сжимая и разжимая ее пальцы, и никак не мог понять, откуда вдруг возникло и начало крепнуть в нем чувство, такое легкое, как слабый вздох, такое смутное, что он не мог его описать, такое пронзительное, что казалось самой тьмой, упавшей на землю ночью…
Когда настала ночь, Эгея улеглась под деревом и заснула. Жан-Малыш не смыкал глаз, опасаясь, как бы она не ускользнула от него, не убежала к грузовику с платформой. Сидя рядом с ней, невидяще глядя в темноту, он гладил волосы любимой, спрашивая себя, что же осталось в сегодняшней Эгее от той, которую он знал когда-то. Эта ночь казалась самой непроглядно-серой с тех пор, как Чудовище поглотило солнце. Но глотало ли оно его на самом деле? Жанну-Малышу представлялось теперь, что туман выполз пепельной змеей из самих человеческих сердец, где его зародыши долго таились и никто-то их не замечал…
На следующий день Эгея покорно сняла, по совету юноши, свои широкие, цеплявшиеся за ветки серьги, оторвала от платья полоску материи и подвязала растрепавшиеся волосы. Она еще не пришла в себя после всего случившегося, ей казалось, что Жан-Малыш — выходец с того света, который явился, чтобы отнять ее у родных, увлечь в бесконечный ночной мрак. Может, и правда с ней случилось то, что когда-то с ее матерью? И напрасно Жан-Малыш клялся, что он живой, что он человек из плоти и крови: она упрямо трясла головой и молча шла по лесам и оврагам, над которыми стоял вездесущий запах прели. После третьей бессонной ночи наш герой начал бредить на ходу, он спотыкался о корни, падал на землю, будто нырял в пропасть, увлекая за собой девушку. Мертвая от усталости, та уже ничего, кроме Жана-Малыша, вокруг не видела, временами на нее находило полное помрачение, она смирилась с тем, что попала, как ей думалось, в загробный мир. И не зная, как ей, усопшей, теперь вести себя, она заунывно напевала древнюю песнь, которую раньше часто можно было услышать от стариков, когда они вспоминали о хлестких ударах бича и бочках, утыканных изнутри гвоздями:
Не видать ли там земли
О спаси избавь от горя
Не видать ли там земли
Только море море море
Эй взгляните с корабля
Не видна ли там земля
О спаси избавь от горя…
Они вышли к реке, и тут Жан-Малыш упал и уже не смог подняться. Он полз, вонзая ногти в землю, и улыбался в забытьи, и казалось ему, будто он уже целую вечность не слышал журчания бегущей по камням воды. Вдруг он покатился по круто срывавшемуся вниз берегу и канул в беспамятство. Ему снилось, что он охраняет покой Эгеи. Когда он открыл глаза, над землей еще плыла серая мгла, но в черной вышине уже вспыхивали, пускались в пляс огни, такие яркие, что ему пришлось зажмуриться. Эгея лежала рядом и молча смотрела на него. Заметив, что Жан-Малыш проснулся, она улыбнулась своей прежней улыбкой, погладила его по щеке и прошептала:
— Это я, Эгея, ты узнаешь меня?
Одного этого взгляда хватило, чтобы рассеять ночь. Она подала ему руку, и они снова тронулись в путь, и теперь ее рука не вырывалась, спокойно лежала в его ладони; и не было больше под их ногами ни острых камней, ни колючек, они ступали по земле как по пушистому ковру…
