— Не хочу поставить вас в неудобное положение.
Она усмехнулась:
— В таком случае тебе лучше вовсе не заходить. Всякая минута здесь неудобна с тех пор, как твой отец занялся поисками этих проклятых чемоданов.
— Почему? — спросила я, проходя за нею в гостиную.
— Почему? — Она сердито повернулась ко мне. — А тебе не все равно? Ты живешь для себя, отдельно от нас! Являешься сюда раз в шесть-семь недель. Зачем, кстати? Поглядеть, живем ли мы все еще здесь? Можешь не беспокоиться, если переедем, мы тебя уведомим!
— Но вы ко мне вообще никогда не приходите.
— Ты нас никогда не приглашаешь.
— И правда.
— Да, и ты когда-то упоминала, что у тебя завелись мыши.
— Не у меня, а в соседнем доме. Ко мне забегали несколько раз, проверить, нет ли чего интересного.
— Я ненавижу мышей, даже если они живут в соседнем доме.
Она засуетилась, делая вид, что наводит порядок в комнате, пряча полные слез глаза. Взбила подушку в наволочке собственной работы, подобрала незаметную пушинку с пола, поставила на стол пепельницу. Когда она начала обирать сухие листья с фуксии, я села на диван и спросила:
— Что, есть новости о чемоданах?
Мама стояла, сжимая в руке сухие листья.
— Он говорит, что начал копать. Не знаю где. И не знаю, копает ли сам или кого-то нанял. Я ничего не знаю и ни о чем больше не спрашиваю.
— Что же ты так беспокоишься? Найдет он их или нет, он не может копать до бесконечности. Скоро он снова засядет за шахматы у Берковица.
— Нет, — отвечала она, подумав, — нет. Он так изменился, ожесточился, что ли. Он должен найти эти чемоданы — и точка. Но чем больше прикладывает усилий, тем меньше шанс, что когда-нибудь их найдет.
— По-моему, это вполне реально.
— Да ты точно такая же, как он. Стоит вам что-то вбить себе в голову — вы теряете всякое чувство меры. — Мама ткнула пальцем в сторону стола, словно отец там сидел. — Все эти розыски городских планов, эти расчеты! Теперь он рыщет по дорогам с бумажкой, больше всего похожей на примитивный план из детской книжки о кладоискателях! — Она выглянула через балконную дверь на улицу. — Даже если он их и найдет, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что он все это затеял вовсе не из-за старой скрипки и фотографий. Он думает, чемоданы вернут ему то, что было утрачено. Берлин, юность, родителей, все, что он имел и чем он был. Он ищет вовсе не чемоданы, но то, что пропало из-за этой проклятой войны. Собственно, всех нас. Мы все потерялись. — Она всхлипнула. — О Боже, тридцать градусов жары, и ему все равно, что с ним будет!
Мама стояла спиной ко мне и всхлипывала. Впервые она заговорила со мной о войне. То есть скорее не заговорила, а проговорилась. Я смотрела на ее вздрагивающие плечи и не чувствовала сострадания. Мне была ближе вьетнамская женщина, которую я видела когда-то в телевизионных новостях. Она так убивалась над мертвым ребенком, которого держала на руках, что я удивилась, почему солнце, луна, звезды не остановились от сострадания. Никому не ведомая женщина на другом конце света была мне ближе, чем собственная мать.
Она тронула штору, расправила складку. Обошла по кругу комнату. Вышла на кухню и вернулась через некоторое время с чаем и маковым печеньем.
Мы болтали о какой-то ерунде. Работаю ли я все еще в этой хасидской семье? И какие у меня отметки в университете? И заметила ли я, как похудел Яков Апфелшнитт?
— Я тебе не говорила, что Голдблюмы разошлись?
— В их-то возрасте?
Она кивнула.
— Ты, конечно, знаешь, что он собирал марки?
Конечно, я знала. Он собирал их двадцать пять лет и, как мне кажется, все эти двадцать пять лет ни о чем другом не говорил.
— Они поссорились, не знаю из-за чего. И вечером, вернувшись домой, он обнаружил, что жена исчезла. Но прежде, чем уйти, она наклеила всю его коллекцию на стену. Все марки, одну за другой!
— В их гостиной, на эти чудовищные обои? Это, должно быть, украсило комнату.
— Ты только представь себе. Она, верно, весь день на это убила. Лизнуть и приклеить, лизнуть и приклеить.
— «Мой муш, мой муш, он не хорошо знайт этот искусств!» — воскликнули мы в один голос.
Мы все еще покатывались со смеху, когда на пороге появился отец. Рубашка его была вся измазана в земле и расстегнута. Рукава засучены. На обожженной солнцем, блестящей от пота груди белыми иероглифами выделялись шрамы. Он кивнул через плечо:
— Я не один.
За ним стояли, вежливо улыбаясь, двое полицейских.
— Добрый день, — сказал один. Он взял отца за локоть и помог ему сесть в кресло.
— У вашего мужа не было с собой документов, — сказал второй, виновато глядя на маму.
— Они во внутреннем кармане пиджака, — прошептал отец, не глядя на нее.
Она испуганно выбежала из комнаты и принесла почему-то не документы, но пиджак, словно удостоверяя, что они действительно находятся в указанном кармане. Полицейский мельком проглядел их.
— Нас вызвали, потому что ваш муж выкопал яму на территории, являющейся частной собственностью, — объяснил он. — Владелец этого участка попросил его уйти, но он отказался. Он сказал, что ищет два чемодана. Так что нам пришлось прийти и поговорить с ним.
Полицейский нагнулся к отцу и положил руку ему на плечо.
— Чемоданы времен войны, не так ли? — спросил он громко, словно говорил с глухим.
— Да, это так, — поспешила ответить мама. — Они были зарыты в сорок третьем году, когда там еще стояли дома. Мой муж там прятался.
Полицейский кивнул.
— Ваш муж, наверное, участвовал в Сопротивлении? — Он снова похлопал моего отца по плечу. — Или он еврей?
— И то, и другое, — отвечала мама. — После его схватили и отправили в лагерь.
— Да-да, — покивал полицейский участливо. — Но за двадцать семь лет город сильно изменился. Если бы эти чемоданы там лежали, вы бы их нашли. Здоровую яму вы там выкопали. Без разрешения.
Его коллега, казалось, тоже чувствовал себя неловко.
— Мы не будем давать делу ход. Ущерб не так велик, — сказал он. — Пошлем вам счет на дом, и все дела. Но если завтра или на будущей неделе вы снова отправитесь копать, уж не обессудьте. Как бы нам ни хотелось вам помочь, придется принять другие меры. Вы понимаете?
Отец кивнул.
— В конце концов, Антверпен — не детская песочница. Если всякий примется копать ямы, от города ничего не останется. Поэтому мы налагаем арест на вашу лопату.
Они расстались с ним дружески, почти с нежностью. Мама проводила их до двери. Вернулась назад, погладила отца по спутанным волосам.
Застыв, он смотрел прямо перед собой.
— Не знаю, что мне делать, — сказал он.
— Принять ванну, переодеться, выпить чашку кофе, — сказала она спокойно.
— Нет, после! — Голос его звучал безнадежно. — Я не знаю, чем мне теперь заняться!
— После? Есть, спать, читать книги, играть в шахматы.
— Но я всем этим уже занимался, много лет.
Она хотела поцеловать его, но он отстранился. И тут она потеряла терпение.
— Послушай-ка, если бы ты нашел эти чемоданы, то и после этого наступил бы следующий день, и за ним еще один, и еще, и еще. Так что все равно пришлось бы есть и спать!
— Да, но тогда все было бы по-другому.
— Чепуха! Даже сотня чемоданов ничего не изменит. Мы больше не меняемся, наша жизнь не меняется. Завтра ты пойдешь играть в шахматы, а я сяду ткать.
Он вздохнул и сказал:
— Deutschland, wir weben dein Leichtentuch. Wir weben hinein den dreifachen Fluch. Wir weben, wir weben[23].
Пока мама возилась, приготовляя ванну, отец молча сидел против меня. Он не позволял себе расслабиться.
— Ты считаешь, что я делаю глупости, а?
Я покачала головой:
— Когда я училась в школе, дети всегда хвастались своими отцами. Мой отец был на сафари и поймал тигра! А мой — чемпион по боксу! И все врали. Интересный отец был у одного Яна Селие — хозяин магазина сладостей. А у меня — у меня был ты. Ты танцевал в настоящем фильме, но я никому не могла об этом рассказать, потому что мне бы не поверили. Их папаши обделались бы от ужаса, если б только подумали о том, что ты сделал. Бежал из страны без гроша в кармане. В другой стране начал все с нуля, среди чужих, не зная языка. А после — переодевался в эсэсовскую форму, чтобы обмануть немцев, изготовлял фальшивые документы, спасал людей, хотя и сам был в опасности. И всякое такое. Прятался, попал в лагерь, вышел живым. Поймать тигра было бы проще.
Слушал ли он меня? Взгляд его был устремлен внутрь.
— Я думаю, ты всю жизнь оставался танцором. И все это не проделал, но протанцевал. Чемоданы — единственная ошибка, которую ты совершил. Но ведь и танцор может ошибиться, правда?
— Не в моем возрасте, — сказал он, проведя ладонями по щекам. — Я оттанцевался.
Вошла мама, чтобы отвести его в ванну. Меня она послала в кондитерскую за тортом с глазурью и шепнула, сунув мне в руку пятьсот франков:
