— Это его любимый торт.
Неделя тянулась долго. Как часто я, вкалывая в ресторане или у цветочника, мечтала удрать, чтобы погулять по городу! Бродить по улицам, по книжным магазинам или съесть свежее пирожное на скамейке в парке за домом Рубенса. Теперь, когда у меня наконец было свободное время, я не воспользовалась этой возможностью из какого-то дурацкого упрямства. Потому что свобода прекрасна, но не может быть навязана.
Кроме того, я скучала по Симхе. Без него я чувствовала себя как Робинзон, покинутый Пятницей и оставшийся на своем острове в полном одиночестве. Медленно ползли дни. Даже чтение больше не доставляло мне удовольствия. Я допоздна валялась в постели, дремала, просыпалась и проклинала непрекращающуюся жару. Когда, по мнению госпожи Калман, мне следовало бы вернуться? Она ничего не сказала, но я решила, что выйду на работу в воскресенье.
В субботу вечером я решила как следует подготовиться к свиданию с Симхой и вывалила из шкафа всю одежду. Что я надеялась там отыскать? Большую часть моего гардероба я носила с отвращением. Тем не менее я рылась в барахле, словно надеялась, что мои вещи во тьме шкафа тайно занялись любовью и породили нечто новенькое, непохожее на драные джинсы и майки. Наконец я нашла белый шелковый пиджак, подарок мамы, ни разу не надеванный.
В воскресенье с утра я не могла есть от волнения. В пиджаке, с красивой прической я сидела у стола, когда в мою дверь позвонили. Высунувшись в окно, я увидела дядюшку Апфелшнитта, быстро завязала ключ от входной двери в носок и бросила вниз. Пока он вскарабкался на мой четвертый этаж, я успела застелить постель и прибрала валявшиеся на полу рукавичку для умывания и тапки.
Дядюшка Апфелшнитт вошел запыхавшийся и отдышался только после того, как выпил стакан воды. Он неловко сидел на одном из моих жестких стульев и смотрел на меня беспомощно, как будто вдруг понял, что перепутал улицу, номер дома и попал к совсем чужому человеку.
— Мой дядюшка учил меня всегда сообщать сперва хорошую новость, а уж потом — плохую. Тут дело либо в милосердии, либо — в трусости, но мне нравится следовать этому золотому правилу. Во всяком случае, я всегда так поступаю. — Он нервно подергал себя за седую бровь и провозгласил: — Итак, сперва — хорошая новость. В пятницу твой отец пошел играть со мною в шахматы к Берковичу. Мы сыграли четыре партии. Если ты меня спросишь, я скажу: он снова стал самим собой.
Краем глаза я смотрела на стрелки будильника. Мне пора было идти.
— А теперь плохая новость. — Он глубоко вздохнул и сказал: — Симха Калман погиб.
Он говорил еще что-то, но я не все понимала. Я слышала звон трамваев, останавливающихся на площади, голоса людей на улице, тиканье будильника у кровати. Но то, о чем говорил дядюшка Апфелшнитт, не доходило до меня. Пожар? Он сказал что-то насчет пожара? Я вспомнила свой сон, в котором Симху пожирал невидимый огонь. И вдруг комната наполнилась шумом — словно чайки захлопали крыльями, разом взлетев над Шельдой.
Дядюшка Апфелшнитт сжал мое плечо:
— Сколько раз повторять? Симха утонул! В пятницу вечером мать заметила, что он исчез. Вчера водолазы достали его из пруда в парке.
— Откуда вы узнали?
— Я сидел на скамейке в субботу утром, как всегда. И вдруг пришли люди в водолазных костюмах с аквалангами, и я сразу понял, с кем случилось несчастье.
— Почему вы меня не позвали?
— Тебя? Это еще зачем? Там было достаточно народу, полгорода сбежалось. Почти все гои, они несчастье сразу чуют. Его отец простоял там все утро, с бельзскими хасидами. Их раввин тоже был там. Они отменили субботнюю службу.
— Как мог ребенок упасть в воду так, что никто не видел? И как мог он утонуть? Пруд ведь совсем неглубокий?
Он пожал плечами:
— Кому суждено утонуть, утонет и в ложке воды.
— Но если никто этого не видел, как могли знать ныряльщики, что его надо искать там?
— Потому что мать в пятницу нашла у воды его игрушку. Деревянную утку на колесиках. Отец так и стоял все время с игрушкой в руках, словно надеялся этим вернуть себе сына.
Пока дядюшка Апфелшнитт отвечал на мои вопросы, Симху хоронили или, во всяком случае, готовили к похоронам. Евреи хоронят своих мертвецов быстро. Говорят, это делается из уважения к умершим, ибо тело принадлежит жизни, а не разложению. Но я думаю, что они, люди практичные, сделали из необходимости добродетель. Неевреи, теряя любимых, могут себе позволить поставить дома гроб с телом покойного и, рыдая или держа в руках вязанье, бдеть у этого гроба несколько дней. Дети Израиля, напротив, за всю свою историю, когда толпы погромщиков убивали всех подряд, научились торопиться с похоронами, чтобы успеть все уладить до следующего погрома. Поэтому бдение откладывается на потом. Но уж после похорон это дело требует полной отдачи. Скорбящие не покидают дома. Обслуживаемые родственниками и друзьями, сидят они семь дней на земле, выбирая как можно более неудобную позу.
После ухода дядюшки Апфелшнитта я довольно долго просидела без движения — не потому, что соблюдала религиозный обряд скорби, но потому, что ничего другого не пришло мне в голову. Я сидела, тупо уставившись на свои руки, лежавшие на столе. К вечеру я решила, что мне, как няньке, следует навестить родителей Симхи и выразить им соболезнование. До завтра я ждать не могла, я знала, что должна сделать это немедленно, иначе — не решусь сделать никогда.
Когда в тот же вечер я пришла к Калманам, отец сидел на полу, а мать с мальчиками — на голой деревянной лавке. Их окружали незнакомые мне люди, одни сидели на сундуках, другие — на стульях. Когда я вошла, все замолкли. Посетитель не может начать говорить, пока один из скорбящих к нему не обратится, и я молча ждала. Молчание затягивалось. Я надеялась, что госпожа Калман посмотрит на меня, узнает, но она сидела, опустив глаза. Я присела на краешек кресла, того самого, в котором Симха прятался в день нашего знакомства. Дов и Авром смотрели на меня враждебно, господин Калман зорко следил за мною. Потом несколько раз простонал и наконец заговорил:
— Зачем вы пришли сюда? У вас что, нет уважения даже к мертвым?
В ужасе я глядела на него.
— Вам бы лучше уйти, — шепнул худой хасид, оказавшийся рядом со мной. — Никто не хочет обвинять вас, особенно в такой день. Но вы не должны были приходить.
— Обвинять? — переспросила я.
Господин Калман не мог больше сдерживаться.
— Может быть, это неправда, что вы каждый день позволяли Симхе бросать уткам хлеб? И что именно там он упал в воду? — закричал он. — Четырехлетний ребенок, который не умел плавать! Это правда или нет?
Я кивнула.
— После такого несчастья я могу наконец сказать все, что думаю, — произнес он горько. — Симха никогда не играл в парке с другими детьми. Вы держали его в стороне, сидели с ним на скамейке и говорили ему я не знаю, какие ужасные вещи. Он по полдня ходил и крякал, словно мы не сына породили, а утку! Не обращай внимания, говорила моя жена, он так играет. Моя жена чересчур добра, она вас всегда защищала. Но я никогда не доверял вам, с той минуты, как вы вошли в наш дом!
Теперь все взоры обратились ко мне. Только госпожа Калман не подняла головы.
— Я не должен так говорить, — продолжал господин Калман. — Человек должен быть покорен Воле Всемогущего. Все имеет свое место и время, даже зло. Но я не собираюсь пускать зло в мой дом и смотреть спокойно, как оно садится в мое лучшее кресло! Никто не может требовать этого от меня!
Я хотела что-то возразить, но он не дал мне и рта раскрыть. Словно кому-то еще было непонятно, что именно ко мне он обращается, он выставил указательный палец в мою сторону:
— Изыди! Только не по водосточной трубе, а по лестнице!
С горящими от стыда щеками я поднялась и пошла к двери. Но тут очнулась госпожа Калман. Она мгновенно оказалась возле меня, молча взялась за лацкан моего шелкового пиджака и сделала на нем крию, надрез, который делают на платье только самых близких покойному людей, чтобы показать меру их скорби. Ее темные, покрасневшие от слез глаза победоносно блеснули, когда она заговорила.
— Много было среди дочерей Израиля мужественных, — сказала она, — но ты превзошла всех их.
И, коснувшись ладонями моего горячего лба, благословила меня.
Внизу я с трудом отыскала привратника. Он оказался в закутке, где стоял бойлер, с метлой в руке и Аттилой у ног.
— Нет, — затряс он головой, когда я попыталась отдать ему полторы тысячи франков, — теперь это не важно.
— Вы должны взять эти деньги. Я больше сюда не вернусь и не хочу, чтобы вы тревожили этим Калманов.
— Это я виноват, что их малыш, — вдруг сказал он.
— Почему? Ведь не вы его утопили. Только напугали до смерти.
— Я не хотел, я хотел только проучить его. Дело было в принципе.
