— Я должна предупредить, что в этом классе вряд ли будет пять отличников. По русскому и особенно литературе там только одна девочка, от силы две, знают на пятерку. Остальные списывают, не знают ничего, не могут выразить своих мыслей, не читали Чехова…
— Анна Леонидовна! — прервала меня завуч. — Мы с вами отдельно побеседуем, хорошо? Вы у нас человек новый, многого не понимаете…
— А что я не понимаю? — пожала я плечами. — Я вижу, что дети не читают программных произведений. Скачивают рефераты с Интернета, играют в телефоне на уроках, общаются с товарищами он-лайн все сорок пять минут, а пишут при этом с грубейшими, невозможными ошибками. Я не поставлю пятерок за такие знания. И четверок не поставлю.
— А вот вы и научите их и читать классику, и писать без ошибок! — натужно засмеялась завуч. — Вы же не хотите, Анна Леонидовна, да, да, я скажу при всех, вы же не хотите, чтобы труд всех остальных учителей пропал даром из-за вашего упрямства? Чтобы школа скатилась в рейтингах на последнее место, из-за того, что вы, видишь ли, не хотите поставить пятерки… — она осеклась, прокашлялась. Посмотрела на директора.
Та, благожелательно улыбаясь, несколько раз помахала рукой, усаживая меня жестом. И встала сама.
— Итак, коллеги, я очень рада, что у нас в нашем коллективе появился еще один демократически мыслящий педагог. Очень рада! — Директор оглядела всех, на секунду задержавшись взглядом на мне.
Мне показалось или я увидела в ее взгляде… жалость, снисхождение? Почему? За что меня жалеть? Или это было просто удивление? Она удивлялась, что я не понимаю очевидных вещей, не понимаю, как работает система? Но ведь работает же! Наша школа — действительно лучшая в районе, я поэтому сюда своих детей и отдала…
— Наш коллектив, — спокойно и уверенно продолжила директор, — отличается высоким гуманизмом и демократичностью. Все мнения выслушиваются, принимаются к сведению. Если учитель не справляется с классом, не может дать ему нужных знаний, мы ему поможем, не оставим в беде. Следующий вопрос — об отстающих учениках. Попрошу методическое объединение доложить о плане работы на оставшиеся полгода.
Полная учительница с медно-рыжими волосами стала докладывать о том, как предполагается подтягивать отстающих. Прозвучали фамилии. Некоторые я уже знала. К каждому ученику прикрепляется сильный ученик и учитель. Дело берется на контроль завучем.
В конце короткого доклада директор спросила:
— Вопросы есть?
— Да, — сказала я и, не дожидаясь разрешения, встала. — Я хочу спросить вот о чем: а есть программа по работе с яркими учениками, с отличниками, индивидуальный план обучения, что-то еще? С теми учениками, которые потом будут развивать экономику, науку, политику, культуру страны? Это первое. И второе. А зачем подтягивать отстающих? Зачем тратить на них время?
— Отвечаю по пунктам. Анна Леонидовна, повернитесь, пожалуйста, чтобы вас все видели! Разрешите представить вам, коллеги, Анну Леонидовну, нашего нового учителя русского языка и литературы. Человек в школе новый, но очень грамотный, и мы постараемся, чтобы Анна Леонидовна вписалась в наш дружный коллектив. Итак, ваши вопросы. Первое. С яркими учениками работать легче, для них есть специальная программа департамента образования, включающая олимпиады, конкурсы и так далее. Они участвуют, побеждают, развиваются. Второе. Подтягивать отстающих нужно, чтобы в стране не было безграмотных. Считайте, что это просто программа всеобуч. Все должны читать, писать, считать, знать физику, историю и так далее. Мне кажется, что даже обсуждать это странно. Но вы у нас человек со стороны, и я с удовольствием и пониманием отношусь к вашим сомнениям. Приходите, разберемся, если будут еще вопросы.
— Спасибо, — сказала я и села.
Мне нечего было ответить ей. Да и не надо было. Ведь права она — по большому счету. Не я. Она все правильно сказала. Формально, но правильно. Может, она думает в масштабах страны? А я — лишь в масштабах тектонических плит…
— Вы не правы, — подошла ко мне после педсовета очень полная и симпатичная учительница. — Я Ольга Ильинична, учитель французского. Вот понимаете, у меня дочка — очень слабая. Мне ее жалко. Она учится в другой школе. И когда я занимаюсь с отстающими, сочувствую им, уделяю им много внимания, больше, чем всем остальным, я всегда надеюсь, что кто-то так же отнесется к моей дочери.
Я смотрела в круглое, доброжелательное лицо учительницы. Она так искренне говорила. И такую ахинею. Ведь она закончила институт, судя по отсутствию говора, — московский. Она отучилась пять лет, сдала госы, как минимум двадцать экзаменов и кучу зачетов. Наверно, умеет говорить по-французски, или хотя бы писать и читать. Почему же я слышу от нее сейчас такие странные слова? Понятно, у нее своя правда…
— Это не резон, — постаралась как можно мягче сказать я, чтобы не обидеть Ольгу Ильиничну. — У меня сын балбес и обормот, ходит сейчас в гипсе, даже в гипсе умудряется драться. Что же мне, всех балбесов жалеть и выделять? А драчунов в особенности?
— Так их же правда жалко! Они же самые незащищенные! Поэтому и дерутся! Свое место отстаивают… — светло улыбнулась учительница. — Да нет, я обожаю умненьких, ярких детей. Вот Катя Бельская, я все время ее матери говорю: «Ну зачем вы ее в нашей школе держите! Отдайте в гимназию, где все такие, как она!»
— И разлом тектонических плит усилится… — проговорила я.
— Что, простите? — вскинула белесые, почти невидимые на лице брови учительница.
— Громадная пропасть между детьми. Они этого не знают. Насколько они разные.
— Так это же хорошо! — радостно воскликнула учительница. — Это залог прогресса!
Я не стала продолжать разговор. Мы говорили о разном. Как выражается Андрюшка, о зеленом и красном. Не успела я подумать о нем, как он позвонил. У нас так бывает очень часто.
— Как там наш раненый боец?
— Андрюш, не спрашивай. Я не знаю, что с ним делать. Пошел в школу в гипсе и дерется снова. И еще мне рассказывает, как здорово гипсом можно драться. Больно очень.
— Так правда же здорово, Нюсь!
— Расскажи ему, как у тебя в детстве неправильно срослась рука и тебе ее ломали, помнишь?
— Можно, я лучше с этим Дубовым поговорю?
— Можно, только сдачи ему за Никитоса не давай, хорошо?
— Как выйдет! — засмеялся Андрюшка. — Мы своих не сдаем!
— Это точно, — я вздохнула. — У меня был педсовет, Андрюш, только что вышла. Дети пока киснут в школе. Ждут меня. Каникулы же начались.
— Ты что, на педсовете выступала?
— Выступала, — снова вздохнула я.
— И что? Встретила единомышленников?
— Ну да, одна молодая учительница математики тоже не хочет ставить пятерки для общей статистики.
Я разговаривала, спускаясь по лестнице. Меня обогнал мужчина среднего роста и обернулся. Я даже вздрогнула. Господи, никогда не видела такого странного и некрасивого лица. Как же дети к нему относятся? Интересно, что он преподает?
— Я перезвоню, неудобно, — сказала я брату.
— Позвольте представиться, — некрасивый учитель церемонно раскланялся и даже протянул мне руку для пожатия. — Анатолий Макарович.
Смена гендерных полюсов. Так не положено. Но того мира, где не было положено, уже нет. Мир пошатнулся. Теперь все будет по-другому, хочешь не хочешь. Шесть мужчин в метро сидят, шесть женщин стоят рядом с ними, упираясь в мужские коленки — никто не краснеет, никто не уступает место. Зачем? Женщины ведь не беременные, не слишком старые. А вот мужчина протягивает руку, не спрашивая меня, хочу ли я вообще дотрагиваться до него и его руки. Так! Не будем строить из себя воспитанниц Смольного института благородных девиц.
Я слегка пожала протянутую мне руку и взглянула в глаза учителю, стараясь не смотреть на остальное лицо. Но у меня же обзорное зрение, я вижу вокруг, не только перед собой, но и сбоку, вижу то, что совершенно не нужно видеть! Лицо очень неприятное. Но он не виноват. Один глаз чуть выше, другой чуть ниже, кривой рот, впалые щеки, желтоватая кожа — и сильный, слишком сильный запах табака. Да, видела из окна, как трое мужчин все время курят около школы на переменах. Он — явно один из них.
— Мне понравилось, как вы говорили, — сказал он. — Они действительно ничего не знают. Верят в привидения, в бога, смотрят по телевизору всякую мистическую муть…
— Я тоже верю в Бога. Отчасти, — ответила я.
— А отчасти не верите? Вот и правильно! И для статистики я тоже оценки не ставлю. Мой предмет, конечно, не главный…
Я покосилась на его руки. Труд, что ли? А какой еще не главный предмет?
— Я географ. Объездил всю Землю с экспедициями, а потом надоело, захотелось передать всё, что я знаю, кому-то еще.
— Разве можно передать ощущение, когда поднимаешься в горы или приезжаешь в какой-то новый город и идешь по его улицам, впитываешь его дух, смотришь в лица людей…
