— Разве можно передать ощущение, когда поднимаешься в горы или приезжаешь в какой-то новый город и идешь по его улицам, впитываешь его дух, смотришь в лица людей…
— Вы — учитель словесности, я знаю, — улыбнулся мужчина. И от этого стал еще некрасивее. Пятно, страшное родимое пятно на одной части лица, я сразу не заметила. Надо же как — и это всё одному человеку досталось.
Это неправильно. Я понимаю. Человек не виноват, что он некрасив. Но это заложено в удивительную программу жизни. Гармония, золотое сечение. Правильные соотношения в лице, фигуре. Уродам сложнее произвести потомство. Природа отсекает уродство во всех проявлениях. Симметрия и гармония. Вот что нужно природе. Почему? Разве разными по размеру и высоте глазами хуже видишь? А смешно оттопыренными ушами, за которые тебя не любят девочки, хуже слышишь?
— Я просто с ними уже не спорю, — мучительно некрасивый учитель географии показал куда-то наверх. — Ставлю четверки, да и все. Отличникам потом все равно заставят натянуть пятерки. Так что я стараюсь не натягивать.
— А как? — с интересом спросила я.
— Заставляю их учить, сдавать, готовить неформальные доклады, презентации, хорошие, качественные, ездить на экскурсии, делать отчеты. Устраиваю контрольные, на которых они могут пользоваться учебниками. Есть много способов поставить детям честную пятерку.
— Удивительная цель! — засмеялась я. — Стоило пойти в школу работать, чтобы узнать об этом.
— Вы философ, — заметил Анатолий Макарович. — Заходите как-нибудь на чаёк, мой кабинет на четвертом этаже.
— Непременно, если меня не выгонят за свободомыслие, зайду!
— Да вы что! — вполне искренне засмеялся учитель географии. — Выгонят! Фактор свободомыслия только укрепляет тиранию, разве вы не знали? Люди высказались, покричали, у них отлегло, дальше можно ими управлять.
— Ну мать, ты даешь! — Тяжелая рука легла мне на плечо. — Тебя просили лезть в бочку? Я за тебя хлопочу, хожу, тебе всякие льготы выторговываю, вот в поездку тебя включили… В Чехию собираемся на следующих каникулах! Всего десять учителей едут. Макаровича, — Роза кивнула на спешно ретировавшегося географа, — не берут, а он просился, знаешь как! Цена льготная, из департамента спустили путевки, программа — закачаешься.
— У меня дети, Роз, спасибо. Я, наверно, не смогу поехать. И в Чехии я была.
— А! — Роза чуть отступила от меня, и мне стало нехорошо под ее взглядом. — Ну смотри-смотри, как знаешь. Была бы честь предложена.
— Да ты не обижайся! — Я дотронулась до ее запястья. А Роза отдернула руку так, как будто я прикоснулась к ней раскаленным прутом. Господи, вот нервы-то истрепаны! Я взяла ее за запястье, но Роза резко вырвала свою руку.
— Ты что? — прошипела она. — Не в пионерском лагере!
— Да что такого? — пожала я плечами. — Извини. Насчет поездки — спасибо за заботу, но просто…
— Да пожалуйста! — легко прервала меня Роза и пожала крупными плечами. Сегодня она была в красивом зеленом платье, почти до полу, карандашиком, в сверкающей фиолетовой шали, с большими серебряными украшениями. Королева. Лицом не красавица, фигура тяжеловата, а — королева!
— Тебе идет наряд, — искренне сказала я.
— Да? — улыбнулась Роза, поправила платье и на секунду стала похожей на себя саму, которую я когда-то знала в детстве. Ведь мы настоящие — в детстве, пока мы без чехлов, без грима, со всеми положенными органами, без очков, со своими зубами, с неперекореженной душой.
— Да. Ходи так почаще.
— У меня много нарядов есть! — похвасталась Роза. — Ты еще увидишь. Ну ладно. В общем, больше так не выпендривайся на педсоветах, хорошо? И вообще не выпендривайся. А то мне будет трудно тебя защищать.
Почему-то я не поверила Розе, что она меня защищает. Нейтрализует выскочку, как может, — это да, вполне вероятно.
Роза поплыла дальше по коридору. Я хотела ее окликнуть и спросить в двух словах — может, есть еще какие-то неписаные, но строго соблюдаемые законы, и мне лучше о них знать? Но не стала окликать. Не скажет она искренне ничего. Она в кожухе, в футляре, в чехле и очень давно. Это я прискакала со свободы в чужой монастырь, зверинец… — как посмотреть. Я подожду пока уходить. Мне даже интересно.
Я уже спешила в младшую школу к детям, когда зазвонил телефон. Это была Роза.
— Да, забыла тебе сказать… — она говорила вкрадчиво и жестко. — Тут Громовские написали заявление директору. О том, что ты третируешь их сына. А он готовится в такой сложный вуз, ему надо беречь нервы.
— Роза! — Я даже остановилась. Я не знала, с чего начать. — Это же бред!
— Прости, Ань, не могу говорить, совещание у директора, это вы домой побежали, а мы-то остались, у нас еще вопросов нерешенных много. Так что ты зайди на каникулах к Маргарите Ивановне. Не забудь. Надо будет объяснительную оставить, почему так все произошло.
— Так я же писала тогда!
— Аня, зайди к директору! — Роза отключилась, не попрощавшись.
Мне по-прежнему интересно в школе? Или все же написать заявление и уйти? Нервы будут целее, накропаю рассказик «Как я была училкой…». Была и вся вышла, за полторы недели.
Вечером к нам пришел Игоряша.
— Ну что ты пришел, что? — набросилась я на него. — Суббота — завтра! Что ты пришел?
— Не мог дождаться, — улыбнулся Игоряша. — Я духи новые купил, чувствуешь?
— А я думаю — чем так несет из коридора? Скипидар с гвоздикой… И я тебе двести раз говорила — не духи, а одеколон. Духами женщины пользуются!
— Но это самый новый запах, «Армани-спорт»…
— Выбрось их! Купи тройной одеколон! И то лучше пахнет!
— Хорошо, — обескураженно кивнул Игоряша. — Что, мне сейчас уйти? Я буду тебя раздражать?
— Да! Ты будешь меня раздражать! Но уходить не надо. Что я, Салтычиха какая-то? Меня в школе наругали, в пух и прах разнесли, я буду на крепостных срываться?
— Я согласен быть твоим крепостным, — застенчиво произнес Игоряша.
— Ой, еще мне тебя сейчас не хватало! — я отмахнулась от него. — Дети! Может, появитесь? Ваш папа пришел!
— Папа, папа, — выскочил первым Никитос, — хочешь, я тебя гипсом ударю?
— Ты что, вообще, что ли? — я остановила на лету Никитоса. — Он гипсом дерется, — объяснила я Игоряше. — Очень удобно получается.
— Ага! — засмеялся Никитос. — Ну, что ты принес маме?
— Почему маме? — удивился Игоряша.
— Ты всегда что-то маме приносишь, мне — никогда!
Настька уже нарисовалась рядом. И не знала, чью сторону принять. То ли защищать папу, то ли все-таки консолидироваться с братом, она сейчас его опекает, раненого…
— Ко мне иди, — кивнула я Настьке, видя ее маету.
Она тут же подошла ко мне и прилипла сбоку.
— Мальчики, — обратилась я к Игоряше и Никитосу, — а не сходить ли вам в магазин? А то у меня ничего нет на ужин. Одни макароны. И кажется, сыр. Или сыра нет.
— Я буду макароны, — процедил Никитос, меря меня страшным взглядом.
Как это я могла его так предать! Его! Никитоса! Защитника и моего лучшего друга — только вчера он брал с меня клятву, что я его лучший друг! — отправили в магазин, да еще с кем! С Игоряшей!
— И я, макароны… — прошелестела сбоку у меня Настька.
Она стояла, обеими руками ухватившись за мой бок. Это было не очень удобно. Но когда-то, когда она была маленькой, она всегда стояла рядом со мной, держась за ногу. Сейчас за ногу уже не получается, и она всегда стоит, крепко уцепившись за свитер, за карман или как сейчас — впившись пальчиками в тело.
— Отцепись слегка, пожалуйста, — сказала я ей и разжала пальчики. — Что это у тебя на руке?
— Это ее Лешка укусил! Песочников! А я ему за это как раз и дал гипсом! Ты же не стала слушать! Ругалась! Я же не просто так дерусь, мам! — тут же объяснил Никитос.
— Да! — подтвердила Настька, сияющими глазами глядя на Никитоса.
Я ее понимаю, у меня у самой хороший брат.
— Нюсечка, в магазин надо? Я схожу! Только я денег с собой не взял…
— Ну ты даешь! — я засмеялась. — Как денег не взял? Ну а вдруг что надо купить, там, я не знаю, за бензин заплатить или штраф…
— Я пешком пришел…
— Ой, господи, детский сад! Пешком он пришел, да еще и без денег. Игорь, ну что ты как третий ребенок у меня, самый младший!
Вот потому дети и не уважают его, что я при них так с отцом их разговариваю. А как с ним еще разговаривать?
— Нюсечка… — обиженно посмотрел на меня Игоряша.
— Ну а как с тобой еще разговаривать, а?
Игоряша несколько лет назад разменял свою квартиру, в которой жил, как и положено, с мамой, с нашей бабушкой Натальей Викторовной. Спасибо Наталье Викторовне, согласилась расстаться с квартирой, где провела без малого сорок лет. Я уговаривала ее тогда, как могла: «Не надо! Игорю будет без вас одиноко, и вам будет плохо в новой, непривычной квартире!» Но она слишком любит Игоряшу и поддалась на его уговоры. А у него, как я считаю, был очень хитрый план. Оказаться рядом с нами, и не просто рядом, а очень одиноким, неприкаянным, необихоженным, с оторванными пуговицами, с батоном хлеба в пустом холодильнике. Но не тут-то было! Никто его жалеть и обихаживать не стал. Игоряша помаялся-помаялся, да и снова съехался с мамой, нашел, молодец, квартиру, очень похожую на ту, в которой они жили в Черемушках, только на соседней с нами улице. Теперь может приходить к нам пешком и без денег, аккуратный, со всеми пришитыми пуговицами, любовно наряженный мамой, которая уже очень мудро смирилась с существующим положением вещей, не самым худшим, правда. Ведь никто не ссорится? Нет. Никто не плачет? Нет. Не знаю, конечно, может, Игоряша и плачет по ночам, от одиночества и беспомощности. Но вряд ли. Мне кажется, он хорошо спит, ест с аппетитом и всегда влюблен. Разве это не лучше, чем пресыщенный муж, которому надоела жена и на кухне, и в спальне, и на даче, и по-всякому… Конечно, бывает, как у моих родителей. Никто никому не надоел. Умерли в один день практически, любили друг друга до смерти. Но это скорее исключение.
