Темплеров же со страстью исповедовал идею катехона — жестко государственническое и имперское его понимание — и несколько все ж таки влюблен был в земной звон и блеск славы Римской империи — хотя и уверял при этом, разумеется, что влюблен исключительно в просвещение и цивилизацию, мечом империй несомые — в противовес варварству. Для Елены же, если и могла попытаться оправдать империя Римская свое материалистическое, кичливо-языческое существование — то это только тем, что была поставщиком для апостолов более-менее сносных дорог — факт, который так же странно было бы ставить империи в заслугу, как заявлять, что за гениальный классический роман мы должны благодарить не автора, а вредителя, паразитирующего на листьях дуба и плодящего там наросты-галлы — пущенные москательщиком на чернила.
«Бог ведь никогда никого не спасает пачками — не спасает ни расами, ни классами, ни империями — да даже и по двое-то никогда не спасает: «один возьмется — другой оставится!», спасение Божье всегда индивидуально, всегда обращено к конкретной личности. Кроме того, Спаситель несколько раз специально подчеркивает, что Божье Царство радикально противоположно всем царствам земным — у Бога нет ничего общего с земными царями, с их методами; земные цари, судя по явственным интонациям Христа, Ему глубоко противны! Так зачем вообще тогда про всю эту злобную звериную государственную тягомотину рассуждать? — огорчаясь, думала Елена. — Бог ведь даже и слезинку не роняет, когда рушатся империи — вся эта звенящая гордынью мишура князя мира сего. А наоборот, от гибели империй Бог еще и вздыхает с облегчением! Но Бог возрыдает горькими слезами над смертью каждого любимого Им человека — как рыдал Спаситель у гроба Лазаря, даже зная, что через несколько минут воскресит его». Но как только, горячась, Темплерову решалась что-то возразить — тут же пугалась отработанных историософских лабиринтов Темплеровских ответных изысков, и решала, что в общем-то спорить бесполезно. Кроме того, всегда с трепетом думала о том, что тюремным исповедничеством своим Темплеров, на жизнь вперед, заработал право на любые азартные игры ума — даже с проигрышами, и на любые, даже вредноватые, страсти интеллекта.
X
Чувствуя, что щека становится рельефно-малиново-махровой — но все-таки радуясь, что захватила с собой, впихнула в чересплечную большую нейлоновую сумку на молнии (в общем-то полупустую — вся имеющаяся в гардеробе любимая одежда, в основном, была на себе) забившее сумку до краев махровое большущее полотенце (половину которого теперь — из брезгливости — использовала вместо вагонных полотенец, а вторую — вместо наволочки: потому что иначе на перекрахмаленные, жесткие, как кусок пластмассы, все в крахмальных ошметках железнодорожные наволочки давно бы уже началась аллергия), Елена все никак не могла сосредоточиться ни на обступающей ее реальности купейной темноты — ни на благочестивой мысли, что надо бы проведать взашей выгнанных картежных дебоширов, — и всё крутились и крутились перед глазами волшебные эти, московские, последние перед отъездом дни — казавшиеся теперь отдельным, избыточным, к крещению придаренным, даром.
Из закромов Темплерова незаметно и естественно перекочевал, в бессрочное ее пользование, за рубежом изданный «Катехизис» (с великолепной мягкой шершавой обложкой, цвета и фактуры белогвардейской шинели), и красненький квадратный американский томик «Евхаристии» Шмемана. Кроме того, Темплеров пообещал «устроить» так, что, после ее возвращения из Мюнхена, ей будут класть в почтовый ящик в большом конверте парижскую «Русскую мысль».
Купаясь в роскоши — разбирая еще и Крутаковские подарки — требовавшие блаженного пословного перевода с английского — Елена не знала, за что взяться в первую очередь — и взялась, в результате, разумеется, за самое непонятное и сложное. Ночи — бессонные благословенные чтецкие ночи, в которые высыпа́лись с неба щедрейщие богатства — вернулись — в прежней насыщенности. Мир те, чтущий! Мир те, благовествующий! Обнаружилось вдруг, при первой же выборочной наугад выхватке из Крутаковской английской «Текстологии Нового Завета», что Апостол Петр — звался — до Господня призвания — никаким не обтекаемо-интернациональным Симоном, а еврейским забавным именем «Шимо́н», а у Фомы — «Близнец» было вовсе не дополнительным прозвищем, а дословным переводом слова «Фома» с еврейского языка, а отверзая слух и речь прежде глухонемому, Христос говорил, оказывается, никакое не мягкое «еффафа», а жесткое заклинание на иврите: «Ипатах!» или на арамейском: «Итпетах!» — лишь потом, милым фусюканьем греческого койне, транслитерацией смешно переданное. А Нафанаил невзначай оказался Нетанеэ́лем — с удивительным значением на библейском языке.
И везде, везде в тексте Евангелия (когда вчитывалась, со словарем, в «Текстологию») начинали блестеть такие яркие и неопровержимые знаки реальности той, аутентичной, маленькой, местечковой почти, еврейской жизни — непрестижной (а пуще сказать — ненавидимой) бунтующей все время, непокорной — хоть и числимой римлянами занюханной, провинции Римской империи — из которой-то мягкой местечковости и предпочел быть родом Спаситель мира. Полуграмотные евреи-рыбари рядом, призванные Им — хотя уж мог бы очаровать римских тонкообразованных вельмож! И лишь один «умеющий считать», встроенный в систему — и за это глубоко презираемый всеми нормальными богоизбранными еврейскими голодранцами — «мытарь» Матфей, побросавший, на радостях (еще бы — смыть такое презренное, как богатство и работу на Римские оккупационные власти, — пятно), монеты, и побежавший, хитон задрав, пыль сандалями вздыбливая, со всех ног, сердцем узнав голос Учителя, за Ним по дороге.
Жесткий каламбурчик Иоанна Крестителя (парня, с простым еврейским именем Йоханан — тоже преисполненным библейским смыслом) уж и вовсе развеселил! Выяснилось вдруг, примерно в полчетвертого утра, что когда Иоанн Креститель грозил нерадивым сородичам (Авраамовыми детьми себя нарекающим, и надеющимся быть спасенными просто по праву иудейской крови), что если они будут зазнаваться, Бог «из камней может воздвигнуть детей Аврааму» — оказывается, в жизни-то, произнося это, еще и звучно и остроумнейше использовал игру ивритских или арамейских слов — где «камни» и «дети» — как сборные кубики, в которых всего на одну перестановку кубика разница — и превратить одно в другое действительно можно за секунду.
И уж в буйный восторг привело то, что обнаруженный в Египте, на базаре, усатым английским любителем древностей, крохотный, в девять на шесть сантиметров, клочок бумажки, разом перечеркнул умствования той части богоборцев-ученых, которым зачем-то до смерти, до зуда (как следовало из книги) хотелось отодвинуть датировку написания Евангелия от Иоанна куда-нибудь подальше, в какой-нибудь задний вагон второго века. Рассматривая Райлэндовский лоскуток папируса, форма которого, на репродукции фотографии в книжке, была как нежная машущая читателю ручка — Елена вдруг увидела, что ручка-то эта прибита к кресту, пробита гвоздем, скорчена — и все равно машет в нежном любящем приветствии — как роспись Христа. И такими знаковыми казались обрывки слов, которые Христос (несомненно, намеренно — ведь властен же Бог — даже в этом падшем, враждебном Богу, украденном у Бога сатаной мире, — властен же Бог даже здесь устроить так, чтобы хотя бы слово Божие в письменах дошло до жаждущих именно в таком виде, как Богу угодно!) предусмотрел, небесным авансом, разместить на этом, в двадцатом веке, веке беспрецедентной войны против Бога, найденном рукописном клочке (обнаружение которого разом доказало, что Иоанново Евангелие было написано не позднее, чем в конце первого века — максимум — по самым натянуто-поздним оценкам, — а широко распространено было, в списках, в самых отдаленных от эпицентра Божественного взрыва местах, уже в начале второго века), чтобы еще раз тихо повторить обезумевшему, во всех первоосновах сомневающемуся, суицидальному богоборческому миру: «Всякий, кто от Истины, слушает гласа Моего». Фраза — как отметина на пробитой гвоздем ладони.
«Все правильно, все так и должно быть — если люди отказываются слышать Бога впрямую — Бог предлагает им разгадывать Себя как лингвистическую загадку…» — размышляла Елена. По ее-то личным ощущениям, счетоводческие споры о сроках написания Иоаннова Евангелия, вообще были праздными: ровно потому, что подходили ученые к определению даты, как она видела из текста толстенной книги «Текстологии», с какими угодно ложными инструментами — но только не с единственно верным инструментом личного духа. Евангелие от Иоанна настолько светилось изнутри, освещенное, несомненно, глазами непосредственного свидетеля жизни Христа, настолько неподдельными были совершенно репортажные, максимально личные, детальнейшие подробности — кто куда пошел, кто кого встретил первым (которые не просто невозможно было бы подделать — а просто подделывать было бы незачем — потому что зачастую они ничего в содержательном смысле не добавляли — и даже выглядят, с точки зрения сюжетного содержания, излишними, избыточными — а просто являются отпечатком личных воспоминаний — причем воспоминаний крайне свежих, недавних!) — что Елена с улыбкой думала о том, что совершенно не удивится, если в тот миг, в который разрешатся все загадки (а миг такой, как она не сомневалась, настанет) выяснится вдруг, что четвертое Евангелие Иоанн вообще написал самым первым, сразу же после Голгофских событий — а остальные трое авторов составляли свои Евангелия, пользуясь едиными краткими записями деяний и изречений Христа — чтобы донести Благовестие до разных, удаленных друг от друга общин — вкрапливая в них рассказы других непосредственных свидетелей.
