Уокер говорит с гневом и ожесточением, горькой иронией и тайным сожалением об увядшем «идеализме» и вместе с тем утверждает непреложный факт: бороться необходимо. Чутко распознает она и новую опасность, например, искушение негра причастностью к белому истеблишменту.
В 70-е годы властям предержащим пришлось пойти на уступки. Слишком серьезным и угрожающим социальному статус-кво буржуазной Америки стало недовольство, возмущение негров. Его нельзя было дискредитировать, даже умело используя негативный — идейный и «этический» — потенциал черного национализма. Протест негров питался и скорбным пафосом мученической смерти М. Л. Кинга, и угрозой «пожара», о котором так выразительно повествовали в своей художественной и публицистической прозе Болдуин и Килленз. Нельзя было пренебрегать нарастанием политической, не только расовой, оппозиции негров американской государственности, ее основополагающим конституционным канонам.
В 1963 году Кинг у памятника Линкольну требовал осуществления демократических обещаний, данных Декларацией независимости. В своей книге «Первичные выборы Дика Грегори» (1972) известный комедийный негритянский актер, рассказав, как он баллотировался в президенты в 1964 году, не поддаваясь распространенным американским иллюзиям, анализировал Декларацию, статью за статьей, и доказывал, что обещания пусты, а идеалы — попраны.
Вот почему идея скорейшей «интеграции» нефа, его конформистского умиротворения с помощью некоторых радостей потребительского образа жизни прочно поселяется в «коридорах власти».
...От этих радостей уже вкусила Имани. У нее такая образцовая семья и уютный, тихий, со вкусом обставленный дом. Ближайший друг дома — черный мэр, первый черный мэр в южном городке! (Рассказ «Аборт».) Конечно, у мэра много проблем: муниципальные фонды тощи, полицейские — сплошь расисты, белые избиратели, совсем в духе Скарлетт О’Хара, убеждены, что ни один черный не способен управлять, в частности — городским хозяйством.
Но и мэр — парень не промах. Он образцовый представитель черной буржуазии, которая страстно желает ничем не отличаться от белой. И если уж никак нельзя изменить цвет кожи, которого черная буржуазия так стыдится, то образ жизни и образ мыслей можно сделать совсем такими, как у белого «среднего класса». Мэр вполне овладел политикой лицемерия и соглашательства, поэтому ему нечего делать на поминовении Холли Монро, убитой расистами, убитой просто так, от скуки, да еще потому, что беззащитность «сама провоцирует». Мэр не признает никаких протестов, никакой борьбы — кроме борьбы за собственное благополучие. И эта политика может окупиться. Белые избиратели вполне могут поддержать кандидатуру «своего», «верного» негра на выборах в Законодательное собрание штата. Таков один вид лжеинтеграции. А есть и другие модифицированные лики расизма. Расизм ведь остается, но становится утонченнее, изощреннее, он принимает иногда совсем неожиданные формы, например, любования прежде ненавидимой «чернотой». И вот уже белые сокурсницы негритянки Сары Дэвис восхищаются цветом ее кожи, но в этом восхищении по-прежнему нет ни грана уважения человеческой личности.
Трансформациям расизма, приманкам лжеинтеграции, новым их стереотипам тоже надо уметь противостоять, помня при этом и об опасностях чрезмерных националистических пристрастий. А это трудно и сложно: сознание художника не застраховано ни от заново создаваемых штампов, ни от старых, но обновленных шаблонов мышления. Так, например, сказались они в романе У. Стайрона «Признания Ната Тернера», где предводитель восстания виргинских негров в 1832 году изображен маньяком, терзаемым идеей сексуальной мести. Недаром такое нарушение исторической правды болезненно воспринимается героинями Э. Уокер («Источник»).
Надо сказать, что сама Элис Уокер подвластна этим шаблонам в меньшей степени, чем более известные писатели, негры и белые, ставшие классиками в 60-е годы. Однако и у нее иногда проскользнет замечание, что черные «лучше всех», или выпад против великого президента, «простертого» Авраама Линкольна, «прямого и жесткого, как церковная скамья». И вроде бы нет нужды, что «простерла» его пуля расиста. Порой и Уокер склонна думать, что главная форма расизма — сексуальное насилие («Как мне удалось убить одного из лучших адвокатов...»). Все это есть. Но главное в другом: прежде всего в понимании, что черный национализм и белый шовинизм гибельны для страны, главное — в ее желании всегда говорить правду, а это действительно непросто для писателя, который живет в обществе, где «линчевание все еще остается, пусть подсознательно, средством утверждения расового превосходства», где разговоры о свободе затушевывают тот опасный факт, что страна находится «на грани ядерного конфликта»,— об этом предупреждал еще Мартин Лютер Кинг. Об угрозе милитаризма пишет и Элис Уокер — например, в недавно опубликованной книге эссе, писем и воспоминаний «В поисках садов, матерями насажденных» (1983).
Этой угрозе, розни, ненависти, безверию и бездействию, новоявленному консерватизму и неоконформистской лжеинтеграции Элис Уокер упрямо твердит свое «нет», ибо ничто не может освободить человека от причастности миру и борьбе. «Молчи — какой, в сущности, бессмысленный совет писателю»,— говорит она, взращивая свои «красные петунии» гнева, надежды и веры в конечную победу.
М. Тугушева
Тысяча девятьсот пятьдесят пятый
1955
Машина новенькая, последней марки — красный «супер» с откидным верхом,— и она уже не один раз проехала мимо нашего дома. А теперь вдруг совсем замедляет ход и останавливается у обочины. На тротуар выходит пожилой джентльмен, одетый как баптистский проповедник, и совсем молодой парнишка — лет шестнадцать, больше не дашь — выходит с шоферской стороны. Оба белые. И чего им тут понадобилось, в наших местах? — думаю я.
Знаешь что, говорю я Джи Ти, надень-ка рубашку, а я уберу стаканы со стола.
Мы смотрели по телику волейбол. Я, можно сказать, и не смотрела. Просто сидела и дремала, положив ноги Джи Ти на колени.
Те двое — прямо к нашей двери, быстро так зашагали. Не иначе как хотят нам что-то всучить, подумала я, а Джи Ти не стал надевать рубашку и ушел вместо этого в спальню, где был еще один телик. В гостиной я не стала выключать, только приглушила звук: сейчас от них отделаюсь и Джи Ти вернется сюда, решила я.
Вы — Грейси Мэй Стил? — спрашивает меня пожилой, когда я открыла дверь и встала на пороге, положив руку на задвижку сетки.
Но покупать ничего не собираюсь, говорю я.
А почему вы решили, что мы что-то продаем? Он так это сказал, что у меня сердце заныло. Южанин!
Ладно, так ли, эдак ли, но они уже в комнате, и молоденький первым делом прибавляет звук в телике. Ростом он футов шести, смуглый, хоть и настоящий белый, с яркими пухлыми губами. Волосы черные, кудрявые, похож на креола из Луизианы. И на девицу малость смахивает.
Хотим поговорить с вами про одну вашу песню, говорит проповедник. Ему примерно лет под шестьдесят. Седой и борода седая, в белой шелковой рубашке и черном полотняном костюме, галстук и ботинки тоже черные. И серые глаза — холодные и слегка влажные, будто в испарине.
Про мою песню?
Трейнору очень нравятся ваши песни. Да, Трейнор? А сам подталкивает парнишку локтем. Тот моргнул и что-то буркнул — я не разобрала.
Мальчик жил в глуши, кругом простой народ, ваш народ. Научился петь и танцевать. В общем, петь-то он у вас научился.
Трейнор глядит на меня и грызет ноготь.
Я засмеялась.
Ладно, так ли, эдак ли, только отбыли они с контрактом на право записывать на пластинку одну мою песню. Проповедник выдал мне чек на пятьсот долларов, парнишка пробурчал что-то вроде того, что он, мол, будет помнить о своих обязательствах, а я хохочу, уняться не могу, а потом пошла к Джи Ти.
Только я прикорнула, как снова звонок в дверь.
Шляпу забыл? — спрашивает Джи Ти.
Лучше бы ему этого не делать, говорю я.
А у двери стоит проповедник, и опять я замечаю, какие у него глаза. Может, ему так жарко, думаю, что вспотели даже глаза и от этого покраснели. Красное с серым... Спаси меня бог от людей, которые за такими глазами кроются!
Забыл упомянуть об одной мелочи, говорит он эдак любезно. Я забыл сказать: мы с Трейнором хотели бы скупить все до единой пластинки с этой вашей песней. Так она нам нравится.
Ладно, нравится, не нравится — дело ваше, только не такая уж я дура, чтоб преподнести ее вам за здорово живешь. Ладно, говорю, но за это полагается отдельная плата. На самом-то деле я даже обрадовалась — песня эта больших доходов мне не приносила, пускай, думаю, скупают. А с другой стороны, это что же получается? Выходит, только они двое и будут слушать мою песню и никто больше никогда не услышит, как я ее пою? Я все же призадумалась.
