Ночью Ульян вспоминал бессловесную солдатку, замученных в застенках воров, как шел с Куприяном по этапу, помечая дорогу пересыльными пунктами. Сияли холодные звезды, тишина густела, проникая в уши, давила, а на стене, ворочая маятником, как языком, страшно тикали часы: кто ты? что ты? кто ты? что ты?.. Ульян стал молиться, вперившись в темноту, шевеля, как рак, поседевшими усами. Ему пришло на ум бежать, но, пересчитав на снегу волчьи следы, он сорвал с крыши сосульку и, растопив ее в ладонях, умылся.
А под утро пошел к Куприяну — мириться.
Куприян спал.
«Сил набирается, — зло подумал Ульян. — Задушить, а сказать — руки наложил…»
Стоя в дверях, долго мял шапку. И опять пересилила привычка подчиняться закону.
Тускло блеснув, исчезла луна. Ульяну сделалось дурно. «Одни мы с тобой на свете, — растолкал он Куприяна, — вся жизнь на глазах…»
«А теперь и смерть…» — оскалился Куприян.
Спросонья он тряс всклоченной бородкой и казался еще страшнее.
За ночь Ульян постарел, Куприян еще больше осунулся.
«Ну что, соколики, с Богом… — перекрестил их капитан–исправник. — Покажите свое искусство» Начали с плетей. Стесняясь, стегнули нехотя — раз, другой. Но потом разошлись. Засучив рукава, скрипели зубами, сыпали удары, так что пот заливал глаза. Вопили, скулили, визжали, но не отступали от своего. Холщовые рубахи уже повисли лохмотьями, озверев от боли, готовы были засечь друг друга. «Эдак вы раньше срока шкуры спустите», — скривил губы капитан–исправник, который пил вино мелкими глотками.
Из избы валил пар, арестанты грудились по стенам, то и дело выбегая на мороз по нужде. Гадали, кто выдюжит: Ульян был крупнее, зато Куприян жилистее.
«Привыкай, — издевался Куприян, подступая с жаровней, — в аду и не такое пекло…» «Давай, давай, — огрызался Ульян, хлопая опаленными ресницами, — потом мой черед…»
И у Куприяна дрожали руки.
Наконец, каждый взялся за любимое: Куприян за железо, Ульян — за пеньку.
«Любо, любо…» — свирепели от крови арестанты. «Тешьте народ», — перекрикивал их капитан–исправник, красный от вина, и его глаза–копейки превращались в рубли.
Но они уже ничего не видели, ненависть застилала им глаза, а руки как у слепцов, продолжали калечить…
Первым не выдержал Ульян Кабыш, его медлительные глаза остановились, а мясо повисло на костях. Смерть выдала его — у живых виноваты мертвые. Перед тем как разойтись, кинули жребий, разделили — кому лапти, кому порты. На саван не тратились: чтобы не поганить кладбища, тело бросили в тайгу.
Куприян Желдак оказался счастливее. Два дня он носил оправдание, как чистую рубаху, смыв позор, чувствовал себя прощенным. Но теперь, когда Ульяна не стало, у него шевелилась жалость. Он ощущал, что осиротел во второй раз, точно из него вынули его лучшую часть. «И прости нам долги наши, как прощаем и мы должников наших», — причащал его батюшка, пожелтевший от цинги. Вместо исповеди Куприян хрипел, высовывая распухший язык. Священник потребовал покаяния. «Брат…» — выдавил шепотом Куприян. И его глаза в последний раз беспокойно забегали.
С неба смотрели звезды. Неподвижные, как глаза мертвеца. «Это Ульян глядит…» — напоследок подумал Куприян, отправляясь к Тому, кто послал ему любовь через ненависть.
* * *
Сорока вылезает из ямы, отряхивает колени.
— Можно опускать!
Не совсем так. Сперва наметить каждое бревнышко, потом распустить (разобрать) постройку, разнести ее на четыре стороны вокруг огромной квадратной ямы и собрать ее заново уже внизу. Хотя много раз думали; вот было бы славно поднять и опустить сруб разом! Однако, придется, как всегда, повозиться, «наломаться»… Аховая работенка! Напольник, на который собирались опускать, уже сложен — покоится на двух толстых обожженных до угля бревнах (это, чтобы не гнил с краев), а под ним хранилище и уже сделан тайный душник–лаз, выведен в крутой берег и засажен кустами так густо, что не проломишься ни с трезвых, ни с пьяных глаз — только если ляжешь и станешь вползать ужом. Со вторым лазом всегда больше всего возни, но чем дальше уведешь, тем больше шансов уцелеть. Теперь оставалось каких–то дней пять, и места будет не узнать — снова ходи поверх — ни за что не догадаешься, что под ногами жилище. Грамотный схрон — это тот, когда даже знаешь, что, да где искать, а не найдешь.
Но работы много. Отдушины едва ли не главное — их опять тянуть далеко, еще «хитрые» — так, что если и зимой, сам воздух до выхода остывал. Для этого Седой специальные пластиковые трубы наготовил, вроде дренажных. По общему смыслу вроде длиннющих глушителей. Только уже не на звук, а на тепло. Ну, и звук, разумеется… тут хоть граммофон заводи. Забросил на машине в квадрат, а потом пришлось далеко тащить. Всякий сруб требуется разобрать, а потом, тщательно подгоняя, сложить в яме. Только, прежде чем закапывать, надо обшить стенки рубероидом, чтобы не вбирали сырость от земли. Первый лаз — экстренный. Второй — обыкновенно длинный, протянут не по прямой, а с парой обязательных поворотов. И все без единого гвоздя.
Подготовка схронов считалась за отдых…
В драке за свое, за правду, сила отпущена двойная — по праву собственной исключительной правоты. Готовились, рыли, прибивая собственную тень к будущему.
Братцы, и когда такое случилось? Жил не жил, а помирай? И как же такое сталось — уж и дело к тому — что нора человеку в обычай? Не жуку, не зверю, а человеку аки зверю прятаться и зверимость являть?
Позади очередная многодневка — разведвыход по схеме, подготовленной Седым. Нескончаемая серия марш–бросков по незнакомой местности, с решением множества задач «по ходу» — характерных для группы, выполняющей спецзадание во вражеском тылу.
Трудно развивать новые навыки. Рано или поздно приходит возраст, когда это едва ли возможно, но вот поддерживать ухваченное, вбитое, закрепленное — сравнительно легко и даже невозможно забыть — в какие–то моменты они сами включаются, словно срабатывает какой–то механизм, и самые давние, и вроде даже не свои, словно идет некая подпитка памяти поколений…
Весь смысл разведывательно–диверсионного подразделения, каким бы оно не было, в двух факторах: выживание в условиях враждебной среды, выполнение возложенной на себя задачи.
Удачное балансирование позволяет использовать группу еще раз. И еще.
Распадались на двойки и тройки, через некоторое время снова собирались для решения групповой задачи, потом опять расходились — действовали параллельно, совместно, дублируя результат, с невидимой подстраховкой, когда кто–то исполняет а кто–то прослеживает исполнение и «подтирает» недочеты, действовали и против друг друга — самые неприятные моменты, по которым потом был много споров. Обросли многодневной щетиной, осунулись, приобрели звериное чутье. Седой полгода готовил маршрут разведвыхода — своеобразную «тропу разведчика», значительно отличающуюся от прошлогодней, расписывал задачи, частью проходил сам — намечая точки, оставлял закладки заданий и припас в местах, которые ему подсказывала извращенная фантазия. В этот раз заставил прогуляться в Белоруссию, поползать на полигонах Боровухи, полюбоваться строительством АЭС в Литве, пройтись вдоль границы с Латвией, чередуя ту и эту стороны… И опять туда, где оболганный Лукашенко (Имя Отчество) пытался разговаривать с Западом и Россией на основе здравого смысла…
Украинцы, русские и белорусы — три брата, и братья родные, не двоюродные, как бы не пытались их развести по разным подворьям. Кто из них играет роль старшего — самого умного, кто выглядит младшим — дураком без приданного: определяет исторический случай. — Все ими перебывали. В настоящее время Старший брат не Россия, не Украина, а если дураков перебирать, так тут в точку — вот они оба разом!
Чувство патриотизма в большей степени передается от отца к сыну. Иногда от старшего брата к младшему — его примером. Человеку неразумному — новому человеческому виду, образовавшемуся вследствие телевизионной зависимости — положено жить не ради потомства и даже не заводить его (что вступает в противоречие с вековым инстинктом), а обманув «знаки природы» — такие, как радость материнства у женщины и гордость продолжателя рода у мужчины — прервать логическую развивающуюся цепочку: передачу материальных, но более духовных ценностей с понятным желанием, что следующий разовьет их…
Всякого дурака своя песня найдет и поведет. Столь затейливая, что ум от глупости в ней не отличим; столь за душу хватающая, что прижаться вынудит к любой стороне, удобной его разовой шкуре и общему шкурному времени…
Ставили схроны. Эти, «домашние» для себя места, буквально утыкали схронами, словно шахматную доску создали, где всякий схрон — «клетка», а они — фигуры, которым вольно ходить по–всякому. Сорока и Дрозд (они же — Сашка — Снайпер и Миша — Беспредел) в этом сезоне ставили второй из числа «промежуточных» — чтобы было где перекантоваться при форс–мажорных возникших на маршруте, исчезнуть на время — испариться… Перед тем наладили собственный — базовый (на звено), в месте известном только им. Таков был давний уговор — один известен только себе, второй показать командиру, а третий — самый крупный — известен уже всем, его частенько и ставили сообща. Все пары работали на тех же условиях. В год на группу получалось до девяти схронов. Сколько нарыл, понаставил Седой–одиночка, не знал никто. Но Седой — случай особый…
