Когда Керсти напомнила Пеэпу про их разговор с пастором, Пеэп удивился, как это Керсти еще не слыхала: пастора уже с неделю как арестовали. И вообще — пусть Керсти обождет, как развернутся события: разговоры о войне идут уже давно — и теперь, похоже, война разразится-таки. И шепотом продолжил: ребята из «Амикуса» организовали вооруженный отряд, собираются на тренировки в подвале Музея здравоохранения. Керсти наверняка обратила внимание на то, что в последнее время Пеэп по вечерам ходит в какой-то кружок скоростного изучения русского языка.
Но на самом деле он ходит в подвал Музея здравоохранения. Они там учатся обращаться с русской винтовкой и пистолетом «Кольт». Прапорщик Рейнталу разбил их на тройки и на плане города указал им их объекты. То есть узлы, которые они в ходе выступления должны отбить у красных. Постольку поскольку их можно a priori предвидеть. Кстати, через ребят из «Роталии» они, кажется, пытались связаться с премьер-министром Улуотсом. Но Улуотс, естественно, скрывался (то, что его не арестовали, вообще своего рода чудо), и ротальянцы заявили, что, дескать, не знают, где он находится… Так что Пеэп и Керсти рассуждали между собой, считать ли это мудрой конспиративной предосторожностью или же это, напротив, оскорбительное и деструктивное отсутствие доверия…
И тут между великими друзьями разразилась война.
Что делал Пеэп в первые недели войны, мне в точности не известно: до какого времени он скрывался от красной мобилизации в Тарту или его окрестностях и когда они с Керсти, взявшись за руки, ушли из города, на юг, с корзинками, собирать лекарственные травы. Не знаю уж, что за травы собирают в такой ранний срок, однако на сей счет в сумочке Керсти имелась соответствующая справка на русском языке с круглой университетской печатью. О чем у них справки не было, так это о приказе прапорщика Рейнталу связаться с «лесными братьями» в Эльва, Пука и Отепя и проинформировать майора Курга или капитана Тальпака о делах тартуской организации Самозащиты. На десятый день объявления войны немцы вошли в Эстонию через южную границу. Двенадцать дней спустя начались бои за Тарту и продолжались две недели. 27 июля оба берега реки в Тарту были заняты немцами и эстонцами. Не знаю, что делали в эти недели боев Пеэп и Керсти. Не знаю, испытывал ли Пеэп, крайне близорукий от природы, где-нибудь на берегу Эмайыги свою винтовку или нет. Мне также неизвестно, в каком из сгоревших впоследствии домов по Александровской улице был открыт импровизированный перевязочный пункт, где Керсти оказывала помощь раненым. Что я знаю наверняка — это общеизвестно: 5 августа вышел первый номер «Постимеэс». И тут уж Пеэп был в числе тех, кто делал газету. И вскоре началось дело, на протяжении нескольких недель будоражившее и волновавшее город: извлечение из тюремного колодца тел заключенных, убитых русскими перед их отступлением. И идентификация казненных жертв. Горожан держали в стороне от ужасного зрелища, но как газетчик Пеэп был в курсе событий и как-то вечером рассказал Керсти: нынче следственная комиссия обнаружила в числе прочих труп пастора Вооремаа…
— Того самого, с кем мы договорились, что он нас?… — вырвалось у Керсти.
— Того самого, — пробормотал Пеэп.
— Боже мой, — прошептала Керсти, — это же получается, будто он…
Пеэп быстро, словно хотел помешать Керсти высказать то, что она пыталась облечь в слова, возразил:
— Конечно же, не из-за этого, напротив, несмотря на то, что…
Во всяком случае, ни Керсти ни Пеэп не говорили больше о связи судьбы пастора с их желанием обвенчаться. Спустя какое-то время они договорились, что отложат свою свадьбу до освобождения Таллинна. Потому что зарегистрироваться за спиной родителей — ну, при чрезвычайных обстоятельствах, скажем, в случае мобилизации или дезертирства Пеэпа — одно дело, но в более или менее нормальной обстановке, а с освобождением Таллинна должна же она как-то нормализоваться или хотя бы утрястись — это было бы дико. Отчего бы им и не повременить с этим, чтобы родители, все-таки люди своего поколения, уважающие традиции, особенно мамаши — госпожа докторша и супруга торговца писчебумажными товарами, — могли, как это водится, получить шок, узнав о намерении детей, а затем, все взвесив, обеспокоиться и одобрить его. К тому же по неясным причинам с провозглашением республики в освобожденном с помощью немцев Тарту ничего не выходило. Немецкое командование отнеслось к соответствующему предложению Улуотса чрезвычайно настороженно и неодобрительно. Между прочим, вместо того, чтобы выставить в качестве предлога отсутствие полномочий, генерал не то Роже, не то Хофманн, или как его там, высказал раздраженное нежелание заниматься этим. Или, кто знает, возможно, Улуотс со своей стороны мог бы проявить большую настойчивость. Впрочем, неизвестно, как именно он себя повел. Но было же вполне вероятно, что после скорого освобождения Таллинна немцы возьмутся за ум. И тогда Керсти и Пеэп поженятся, как и положено, в Таллиннском городском отделении ЗАГСа Эстонской Республики, под бронзовым барельефом Яна Тыниссона (который осенью 1940-го красные сняли, но к тому времени, разумеется, он будет водворен на место). А затем в Таллинне в церкви св. Яана их, как и положено, обвенчает досточтимый пробст и корпорант Кубу, к вящему удовлетворению Керсти и, между прочим, ее матери и вообще всех таллиннцев, приходящих в себя после пережитых потрясений…
Однако немцы за ум не брались. Керсти с Пеэпом дождались освобождения Таллинна. Они дождались передачи германских военных властей Zivilverwaltung’у. Они дождались вступления в должность генерального комиссара Лицмана. Они дождались вступления в должность доктора Мяэ и его марионеточного кабинета директоров. В конце концов, они дождались 24 февраля 1942 года. Не особенно, впрочем, надеясь, что в эту первую при немцах годовщину Эстонской Республики Лицман провозгласит независимость, как то утверждали упорные слухи. И действительно, в своей речи в концертном зале «Эстония» Лицман провозгласил, что теперь он оповещает всех о великом подарке фюрера эстонскому народу — так что у наиболее легковерных слушателей даже дух перехватило. Но тут же выяснилось, что подарком стала не независимость, пусть даже относительная, а… десять тысяч портретов фюрера…
Между делом Пеэп и Керсти, естественно, побывали в Таллинне и узнали, что пробст Кубу, которого Керсти и особенно ее мать представляли себе совершающим обряд бракосочетания, — «если это окажется неизбежным», — был в июне депортирован и исчез бесследно, как и все десять тысяч. На что они обменялись взглядом, и Керсти сказала: «Но это же прямо…», она не договорила, возможно, испугавшись того, что произнесенное вслух слово может навлечь беду на приглашенного обвенчать их.
Какое-то время вопроса о своей женитьбе они не касались. Но тут в начале мая 1942-го он вновь стал предметом разговора. И, надо сказать, на сей раз завела его не Керсти, а именно Пеэп, возможно, и невольно.
Как-то дивным майским вечером, вернувшись из редакции, Пеэп привел с собой двух гостей. Ветеринара-третьекурсника Петера и его молодую жену Марет, которая второй год числилась stud. oec. Они оба были такие же молодые, как и Пеэп с Керсти, но уже, дай бог, месяца два-три как состояли в законном браке. И в связи с этим, да и вообще мне стоит добавить фразу-другую про них и, в особенности, про Петера.
Папаша этого Петера, старый газетчик, социал-демократ и остряк, году эдак в 1938-м был направлен хранителем государства Пятсом на какую-то третьестепенную дипломатическую работу не то во Францию, не то еще куда-то. И хотя он, разумеется, понимал, что это ссылка, но все-таки с глаз подальше сослал его «хозяин», запретивший политические партии, так что папаша Петера безропотно принял свои новые обязанности и устремился выполнять их. Чему он, между прочим, был обязан тем, что впоследствии остался жив. А иначе в 1940-м русские отправили бы его не в Версаль или Виши, а в Воркуту.
Благодаря этим обстоятельствам Петер и Марет были в 1940-м личности автономные и решили пожениться именно тогда, когда им этого захочется, и захотелось им этого несколько месяцев тому назад, на исходе зимы 1942-го. И родители Марет: отец — владелец мебельной мастерской с тремя-четырьмя рабочими в Таллинне, в Кассисаба, и мама — домохозяйка, не воспротивились этому. Хотя, возможно, и считали, что теперь, когда немцы вернули отцу его мастерскую, Марет могла бы привести в дом и более дельного зятя, чем недоучка-студент из семейства в розовую полоску и к тому же, по всей видимости, порядочная сонная тетеря.
Этого недоучку-студента я знал сравнительно неплохо и хочу добавить про него: во-первых, то, что его занесло на ветеринарный факультет, — просто роковой казус. Он приехал из хорошей таллиннской гимназии в Тарту поступать на философский факультет.
