— Ведь старшекурсники наверняка еще прекрасно помнят, что у господина городского секретаря есть богатейший опыт студенческих экскурсий, если не ошибаюсь, во Францию, не так ли?
Словом, хотите верьте, хотите нет — Пуннинг выслушал меня. И мы, мы с Марет решили, что если он действительно возьмется за это дело — из тщеславия, из желания привлечь к себе внимание, — пусть себе действует! Вот была бы колоссальная хохма — доброй компанией прогуляться по Колизею. А не получится — что, естественно, много вероятнее, так тем удобнее будет нам устроить ему — а заодно с ним и Калдре — выволочку, да ту еще выволочку! И в присутствии по возможности большего числа свидетелей…
Конечно, я всего только наслышан обо всех этих событиях. По рассказам Пеэпа и Керсти, Петера и Марет и, быть может, еще кого-нибудь пятого или шестого, потешавшегося над этой историей. Оттого мне и неизвестно, как между делом развивалась их афера со свадебным путешествием. Раз или два они ходили беседовать с городским секретарем в расширенном составе, а не один только Петер или Петер вдвоем с Марет, или даже были приглашены к нему. Так что против всякого ожидания дело каким-то образом потихоньку стронулось с места. Вплоть до последней соответствующей встречи. И хотя я знал о ней лишь из уст Пеэпа и Керсти, я представляю ее себе вполне.
В тот раз их пришло пар пять или шесть. Расселись в кабинете городского секретаря на резных стульях ХVIII века вдоль резных деревянных панелей того же века. На стене, за толстым загривком Пуннинга — портрет фюрера. Городской секретарь как раз распространялся о чем-то, уж и не знаю, о чем. Не знаю, что подтолкнуло Петера — то ли вечная неопределенность его речей, то ли что другое. Не думаю, что это было «Нет!» господина городского секретаря. Скорее, это мог быть какой-то намек на приближение положительного решения, то есть опасность того, что господин городской секретарь того и гляди добьется для них свадебного путешествия… Потому что Петер вдруг встал и с самым отрешенным видом и невинно-безмятежным выражением лица и, кстати, вставляя в свою речь чаще обычного простецкие словечки, заявил:
— Герр городской секретарь, видите ли, мы, как вы могете себе представить, стали денег на дорогу собирать. Тысчонку-другую уже поднакопили. Да вот встает вопрос — где б нам эти деньжата схоронить. До тех пор, пока не настанет черед платить. Можно, конечно, попросить господина городского секретаря принять на время энти деньги. Да только неохота нам обременять господина городского секретаря. Потому как известно, у господина городского секретаря случались трудности насчет того, как сберечь чужие деньги. Помнится, в 34-м его обвинили в том, будто бы он махнул из Ниццы в Париж и просадил там деньги студенческой туристической группы, и остальным пришлось клянчить деньги в консульстве, чтобы кое-как добраться домой…
Господин городской секретарь вскочил, побагровев, и заверещал:
— Прекратить! Прекратить! Разойтись!
И десяток молодых людей, переглядываясь и давясь от смеха, разошлись. Кто-то поинтересовался, когда им надлежит снова явиться к господину городскому секретарю, однако ответа не получил.
Так что, по всей видимости, всю эту аферу Петер затеял лишь ради того, чтобы высказать свою знаменитую реплику: насколько они не желают обременять господина городского секретаря. Потому как, насколько мне известно, тем дело и закончилось. Во всяком случае, никакого коллективного свадебного путешествия не получилось. Не отправились ни в какое свадебное путешествие и Пеэп с Керсти. Как бы там ни было с другими кандидатами, а они свадьбу так до сих пор и не сыграли.
А тут уже и 1943-й был не за горами, и постепенно грандиозные наступления стали превращаться в грандиозные противостояния, а там и в грандиозные отступления. Тем временем Пеэп с Керсти перебрались из Тарту в Таллинн, и Пеэп стал подрабатывать младшим редактором в «Landessender Reval», тогда как основной его деятельностью было состоять повивальной бабкой при долгих и многотрудных родах Национального Комитета Эстонии. Он с таким рвением относился к своей акушерской деятельности, что Керсти было неловко, неудобно, досадно напомнить ему, что они так до сих пор и не женаты. Тем более, что теперь Пеэп и сам иногда заговаривал об этом. В иную торопливую минуту нежности — а неторопливых у них при всей его подпольной суетне и быть не могло — он говорил: теперь, рано или поздно, если эстонскому народу мало-мальски повезет, мы восстановим Эстонское Государство… А пока, сейчас, сегодня заниматься личными делами — ты уж извини меня… было бы безответственно. А тогда — тогда сейчас же… И он снова торопился куда-то — на какое-то темное побережье к пропахшим бензином и виски лодочникам с зашитыми в промасленную ткань почтовыми мешками заграничным послам для передачи затем министрам или бог весть кому, куда и зачем… Как это так — зачем? Это же ясно как божий день: все только ради этого! Покуда с пасмурного апрельского утра 1944 года Керсти и не осталась его ждать. Потому как он не вернулся. А затем шаг за шагом, удар за ударом последовало все, что последовало: один вариант, не отличающийся индивидуальностью, однако же и не лишенный своеобразия, один вариант из ста пятнадцати тысяч эстонских или пяти миллионов story Восточной Европы.
С каждым шагом все страшнее и страшнее. Сперва унизительное для Керсти ожидание в охранке и Stadtsanwaltschaft: «Ach Sie sind die Busenfreundin dieses im Grunde sowietischen Spions — was ist er denn anderes?!» И вплоть до известия, что в предпоследний день оккупации Пеэпа отправили из таллиннской Центральной тюрьмы в Германию. В Штуттгоф.
Приступы тоскливого отчаяния, днями и ночами сердечные спазмы, вызванные шорохом новостей: якобы правительство Тиефа схвачено красными на западном побережье при попытке бежать в Швецию, по случаю известий, что тот, другой и третий и тридцатый член Национального Комитета и прочие арестованы русскими вчера и сегодня. Мурашки по спине при виде газетных сообщений о преступлениях, естественно, немцев в восточных областях освобожденной Германии, фотографий массовых захоронений и освобожденных из концлагерей изможденных заключенных. Робкие, нечеткие, отрывочные обращения современного обыденного человека к Богу: сделай же так, чтобы он…
И вдруг: он жив! Он дома! Он здесь-здесь-здесь!
Не то три, не то четыре фантастические недели. Апокалиптическая смесь радости и страха. Передвижение по улицам в основном не раньше, чем стемнеет. Бог весть, что за смысл был в этой предосторожности. Во всяком случае, по горящему под ногами снегу — навестить кое-кого из друзей, по быстрому раздобыть у родителей и родственников денег на паспорта, выписанные на вымышленные имена. Потому как в Эстонии Пеэпу оставаться нельзя. Из Советского Союза ему больше не выбраться. Значит, надо исчезнуть в каком-то непредсказуемом направлении в пределах Союза. Вопреки убийственной стандартности этой страны ее необъятные просторы вроде бы должны предполагать достаточно подходящих направлений. И Керсти, само собой разумеется, повсюду последует за Пеэпом!
Но тут КГБ арестовывает Пеэпа. Я даже не знаю, где это случилось — в Тарту ли, на улице, или в Таллинне, на Балтийском вокзале, за три дня до того, как они собирались исчезнуть в Средней Азии или на Дальнем Востоке. И для Керсти все начинается самым абсурдным (и, бог мой, самым логическим) образом с самого начала. В органах безопасности, в прокуратуре: Ах, так вы подружка этого разъебанного американского шпиона? А кто он тогда такой?
И так целый год. Пока наконец Керсти не удается узнать: Пеэпу дали семь лет. И его уже отправили в Воркуту добывать уголь. Что было бы страшнее страшного вопреки своей обыденности, если бы Керсти на протяжении этого года не одолевали куда более страшные страхи. Страх, что Пеэпа могут приговорить к смертной казни. Ведь скольким отнюдь не самым важным людям из окружения правительства московский суд вынес смертный приговор. Пеэп не был никакой не руководящий деятель, отнюдь. Но при немцах он посылал за границу эстонским депутатам одному богу известно какие материалы, во всяком случае, рискуя жизнью. И Керсти наверное знала, что не знает и половины всего.
Во всяком случае, семь лет Пеэпу вопреки таким прямым страхам было достаточно. Но ведь семь лет не означали еще, — и такие как Керсти прекрасно знали это, — что через семь лет он будет свободен. За ними последуют пожизненная ссылка невесть куда. Бывало и так, что тут же, только по другую сторону колючей проволоки, окружающей лагерь, иногда — за тысячи километров, в тайгу, в степь. На «свободное» поселение, под надзор и на издевательства пропитых, остервенелых и проштрафившихся кагебешников.
И все же, и все же, и все же. Только б дожить до тех пор! Керсти полетела бы туда вслед за Пеэпом… Так и не закончив университета, она работала теперь в основном лишь для того, чтобы заработать на посылки Пеэпу, в таллиннской аптеке на углу Балтийского шоссе под руководством относительно доброжелательного провизора, скатывая пилюли, и должна была воздерживаться от излишних сетований. Потому как саму ее не тронули. Родители ее были живы. Тогда как родители Пеэпа, то есть отец, мать и две сестры, были высланы в Хакассию, причем перенесшего инсульт отца на носилках доставили из дому в телячий вагон. Что же до Керсти, то старичок-провизор позволял ей копошиться потихоньку и не спешил, как следовало бы лояльному аптекарю, запрашивать свое Главное управление, смеет ли вообще гражданка с такими связями и, следовательно, симпатиями работать в аптеке, да еще с доступом к шкафу «А»?
