— Читатель, не сглазить бы, весьма прилежен. Читает две книжки зараз, — криво усмехнулся реб Менахем-Мендл. Однако название книги — «Политическая экономия» — кольнуло его в сердце. Им мало ереси и сквернословия, они к тому же еще читают и коммунистические книги, направленные против властей. Больше глава ешивы не захотел искать, ему хватило обиды и позора.
Он остановился у стола посреди спальни и печально покачал головой, оплакивая святые книги, которые сыны Торы оставили сиротливо лежать на столе. Он перелистал виленское издание Талмуда, погладил маленькую, тонкую книжечку «Месилас ешорим», приподнял большое Пятикнижие с комментариями Раши — и снова увидел светскую книгу. С обложки, обтянутой поблекшей зеленоватой тканью, на него смотрел человечек в очках с подстриженной бородкой. Об этом авторе реб Менахем-Мендл слыхал. Это же Менделе Мойхер-Сфорим[51], первый и крупнейший из жаргонных[52] писателей, и эта книжка называется «Кляча»[53]. Сам реб Менахем-Мендл никогда не держал в руках этого важного сочинения. Однако слыхал, что автор там поносит и оскорбляет общину, раввинов, состоятельных евреев — всех! И вот этого Менделе, да истлеет имя этого нечестивца, новогрудковский сын Торы держит вместе с «Месилас ешорим», с Геморой и Пятикнижием? А кто из сынов Торы может быть почтенным читателем сего опуса? Аранец? Подбродзец? А вообще-то нет никакой разницы, кто из учеников читает этого, да сотрется его имя, который сравнивает народ Израилев с полудохлой клячей, кто читает книгу о том, что человек происходит от обезьяны, а кто — просто книжку, полную сквернословия.
Глава ешивы вышел из странноприимного дома печальный и задумчивый. Вышел настолько же медленно, насколько стремительно вошел. Старая смотрительница так и застыла посреди спальни с веником в руке. Перед ее глазами стояло кладбище. Соя-Этл знала, что когда там шепчутся деревья и высокие травы, то это усопшие передают друг другу, что происходит в местечке, хотя никто не приходит рассказать им об этом. Теперь высокие травы на кладбище шептали о том, что ешиботники сошли с прямого пути и что их ребе очень от этого страдает.
Вечером реб Менахем-Мендл должен был провести урок в своем классе. Вместо того чтобы обсуждать намеченную тему, он долго в волнении раскачивался и наконец спросил учеников: что бы они сказали о человеке, который ест некошерное, а потом с большой искренностью произносит благословение после еды? Что бы они сказали о человеке, который постится по понедельникам и четвергам[54], но ест в Судный день? Кричать и стучать по стендеру было не в обычае реб Менахема-Мендла. Он говорил дрожащим голосом, трясся от гнева и побледнел оттого, что у него щемило сердце: как сыны Торы не стыдятся читать книжки, полные ереси и сквернословия, а потом читать Гемору и изучать книги мусара? На минуту ученики растерялись; однако они сразу же пришли в себя и отыскали готовый ответ: дачники, сыны Торы из Мира, Клецка и Радуни, открыто читают варшавские газеты, и никто не говорит им ни слова. Реб Менахем-Мендл полагал, что сначала ученики будут все отрицать, а потом начнут каяться. Но они кричали, что им позволительно вести себя так, они очищали нечистое.
— А ты что скажешь, Мейлахка? — обратился реб Менахем-Мендл к единственному сыночку Зельды-жестянщицы, к этому деликатному мальчику с худенькими плечиками, постоянно занимающемуся изучением Торы и сидевшему с таким набожным и скромным видом, как будто он не имел никакого отношения к этой компании читателей. — Ты же хочешь вырасти гением и праведником, а читаешь какого-то Питигрилли — «Пояс скромности, и другие рассказы»?
— В «Поучениях отцов» ведь сказано: «и знай, что ответить еретикам»[55], — с ходу ответил Мейлахка.
— А что отвечать на сложный вопрос из Геморы, ты уже знаешь? — спросил реб Менахем-Мендл и ущипнул Мейлахку двумя пальцами за плечо так, что тот скривился от боли. — Ты читаешь грязные книжки и к тому же вносишь нечистое в чистоту, говоря, что тебе важно знать, что отвечать еретику.
Расплакаться, как маленький мальчик, единственному сынку Зельды-жестянщицы больше не подобало. Он встал и заявил, что уезжает домой. Реб Менахем-Мендл испугался не на шутку, как бы Мейлахка действительно не уехал и как бы за ним не последовали другие. Поэтому он больше не стал отстаивать свою честь как главы ешивы, а принялся просить у Мейлахки прощения. Реб Менахем-Мендл видел, что ученики не боятся и не уважают его. Ему надо было пойти к сыну и к зятю раввина, к этим великим новогрудковцам, чтобы они спасли ешиву.
— Эти книжки еще хуже, чем дочери Моава[56], соблазнявшие сынов Израиля в пустыне. Однако нет ревнителя, нет Пинхаса[57], который вступился бы за честь Торы и остановил бы эпидемию, — так говорил реб Менахем-Мендл раввину.
Реб Мордхе-Арон Шапиро не выносил, когда во время еды кто-нибудь посторонний заглядывал ему в глаза. К тому же сейчас он ел холодную рыбу и очень боялся, как бы какая-нибудь косточка не застряла у него в горле. За столом сидели также его сын и зять вместе с женами — молодыми раввиншами с белыми, словно отштукатуренными, лицами. Домашние вместе с отцом беспокоились, как бы он не подавился рыбной костью. До него, нового валкеникского раввина, дошли слухи, что реб Гирша Гордон, зять старого раввина, подстрекает против него обывателей за то, что он не вмешался в ссору с библиотекарями. Реб Мордхе-Арон уже представлял себе, как останется без средств к существованию. Община больше не будет платить ему, хозяйки перестанут покупать у его раввинши свечи на субботу и дрожжи для выпечки халы. Тогда он будет плакать и жаловаться на тот день, когда променял Свислочь на Валкеники. И как будто мало реб Гирши Гордона, так к нему имеет претензии еще и какой-то реб Менахем-Мендл!
— Это не мое дело. Директор реб Цемах Атлас должен сам заботиться о своей ешиве, — сказал раввин, вытирая салфеткой липкие пальцы.
Реб Менахем-Мендл принялся требовать помощи от сына и зятя раввина: они ведь оба новогрудковские спасители многих и разъезжают по местечкам, чтобы укреплять тамошние ешивы. Так почему же они никогда не заходят в валкеникскую начальную ешиву, чтобы провести беседу, повлиять на учеников?
— Тесть ведь вам уже ответил, что директор ешивы должен этим заниматься, а не мы, — говоря это, зять раввина со всем пылом затряс костлявыми плечами. Реб Менахем-Мендл ждал, что ответит сын раввина, этот великий новогрудковский мыслитель и сочинитель. Реб Сендер-свислочанин, на чьем круглом розоватом лице вечно цвела свежая улыбка, понял, что на этот раз должен что-то сказать. Его яркие, якобы по-детски удивленные глаза вдруг блеснули с какой-то стеклянной остротой, голос тоже стал острым и резким: он ничем не может помочь, Новогрудок еще не забыл, что натворил в свое время реб Цемах Атлас.
— Но он ведь уже давно вернулся с покаянием к вере! — воскликнул реб Менахем-Мендл и напомнил им тот стих из книги пророка Йехезкеля, где говорится, что даже законченному нечестивцу не засчитываются его прежние грехи, если он раскаивается всем сердцем. Сын и зять раввина обменялись улыбками и ничего не ответили. Раввин сердито посмотрел на них. Он был сердит из-за того, что они оба смолчали. Они не уважают директора ешивы, но все-таки боятся связываться с ним, потому что Махазе-Авром на его стороне. А Махазе-Авром, говорят они, совсем не такой тихий человек, каким кажется.
— Ведь реб Авром-Шая-коссовчанин не дает даже пылинке упасть на реб Цемаха Атласа. Он стеной стоит за него. Так что пойдите к реб Аврому-Шае и расскажите ему, что происходит в ешиве! — прокричал раввин, обращаясь к реб Менахему-Мендлу. — А этому реб Цемаху Атласу прямо скажите: «Решайте, чего вы хотите!» Если он хочет и дальше оставаться директором ешивы, то должен обратить внимание на своих учеников. А если хочет продолжать сидеть в уединении в Холодной синагоге или в общинной чердачной комнатушке, то пусть скажет, что он больше не директор. Тогда мы найдем на его место кого-нибудь другого. Может быть, лучшего, чем он.
Однако на смолокурню реб Менахем-Мендл не пошел. Ведь Махазе-Авром уже один раз высказал свое недовольство тем, что реб Менахем-Мендл пришел к нему жаловаться. Так что же ему, реб Менахему-Мендлу, снова идти теперь с жалобами? Он только отвлечет Махазе-Аврома от изучения Торы, а сам окажется в роли сплетника. А вот к директору ешивы он зайдет и поговорит с ним серьезно. Реб Менахем-Мендл нашел своего товарища вечером на квартире. Он открыл дверь в комнату директора и вошел в темноту. Цемах лежал на кровати в одежде. Голубоватый неверный ночной свет играл на его осунувшемся, бледном лице, окруженном разросшейся черной как смоль бородой. Цемах сел и спустил ноги с кровати.
