— Женщина, Тору надо учить на чужбине, скитаясь и надрываясь, тогда Тора любима и дорога!
Чарна лежала в своей девичьей комнатке, зарывшись головой в подушки, и плакала. Она очень любила отца и всегда гордилась тем, что в местечке относились к нему с почтением. Вдруг все изменилось, ей было стыдно пройти по улице. Даже когда она заходила к какой-нибудь подруге, лица всех домашних становились веселыми, всем хотелось смеяться. О чем бы ни говорила компания парней, они всегда начинали со слов: «Мидраши, говоришь? А кисти видения ты носишь?» Чарна плакала в подушку и думала, что убежит из Валкеников куда глаза глядят.
Ее полуродной брат Бейнуш тоже не мог заснуть в своей кровати в библиотечной комнате реб Гирша. Он боялся, как бы отец не нашел под книжным шкафом спрятанные там светские книжки. В самых набожных раввинских домах дети читали теперь такие книги открыто, а он должен был беречься, как огня. Книги ему приносил Меерка Подвал в лес, где они встречались. Меерка Подвал поклялся, что никто никогда об этом не узнает. Однако Бейнуш собирался попросить, когда они снова встретятся в лесу, чтобы компания из библиотеки перестала скандалить под окнами его отца. А если нет, он больше не будет брать у них книги.
В еврейской деревне Декшня был собственный резник, который, кроме того, по утрам изучал с деревенскими евреями Мишну и книгу «Эйн Яаков» по вечерам. Резник умер, а нового деревенские евреи найти не смогли. Им приходилось посылать в Валкеники, чтобы зарезать курицу на субботу, точно так же, как им приходилось ходить туда по пятницам в баню и в праздники на молитвы. Однако декшнинские евреи очень тосковали по ребе, который изучал бы с ними по вечерам главу из «Эйн Яаков», чтобы они не тонули в унынии, как их постояльцы, эти пропащие, погруженные в депрессию душевнобольные. Поэтому колонист Гавриэл Левин отправился в Валкеники и рассказал занимавшемуся ешивой общинному активисту, портному реб Исроэлу, что хочет нанять в качестве ребе одного из ешиботников. Реб Исроэл посоветовал ему обратиться к самому старшему из ешиботников — Йоэлю-уздинцу. После долгого размышления Йоэль отказался. Он решил, что, пока будет пешком идти три версты в Декшню и еще три версты назад из Декшни, он, без сомнения, запылит ботинки, брюки, пиджак и шляпу. Ему не стоит этого делать. Тогда портной посоветовал колонисту поговорить с Шией-липнишкинцем. Он блестящий знаток, илуй, хотя немного диковат. Гавриэл Левин ответил портному, что не боится того, что илуй диковат. Он даже не боится держать у себя сумасшедшую Эльку Коган из Новых Свенцян[61]. Шия-липнишкинец сразу же согласился. Прошагать три версты для него пустяк. А потерять время, которое могло быть потрачено на изучение Торы, он тоже не боялся: по дороге он сможет повторить наизусть половину трактата «Бава батра».
Шия позарился не на заработки, его привлекла возможность учить Торе. У него в голове был целый мир новых комментариев, причем и на Агадату[62] тоже. Записывать у него терпения не было, поэтому свои комментарии он хотел излагать устно. Однако он быстро понял, что колонисты не способны оценить его усилий. Тем не менее он не стал кричать на них: «Глупцы, сыны придурков! Недоумки, сыны тупиц!» — как имел обыкновение кричать на мальчишек в валкеникской ешиве. Он старался разъяснить историю из книги «Эйн Яаков» старым бородатым ученикам настолько ясно и медленно, насколько мог. Постепенно у него наладились с деревенскими евреями прекрасные отношения, и он уже с нетерпением ждал вечера, когда сможет сидеть в маленькой декшнинской синагоге и разъяснять своим евреям слова талмудических мудрецов. Деревенские евреи, со своей стороны, не понимали большую часть речей илуя. Однако по тому, как он размахивал руками, вращал глазами и кусал свою черную бородку кривоватыми зубами, они догадывались, что он, должно быть, исключительно тонкий знаток Торы. Они ощущали, как мозг несет его вдаль и вглубь. И поэтому испытывали к нему глубокое уважение и не обращали внимания на его разлезающуюся одежду и на то, что он ходил с полотенцем на шее вместо рубахи.
Чтобы ему не надо было ходить из местечка и обратно, липнишкинец оставался в деревне на три дня подряд — понедельник, вторник и среду. Он ел и спал в большой квартире Гавриэла Левина. У колониста Левина не было детей, и он был состоятельнее других декшнинцев. У него было много земли, пара коров, пасека, а семья его пациентки из Новых Свенцян платила ему сто пятьдесят злотых в месяц.
Элька Коган заболела после своей первой беременности. Когда не бесновалась, она лучилась тихой радостью и добротой. Она помогала хозяйке во всех домашних делах, и ее лицо при этом светилось обаянием, словно у любящей племянницы, приехавшей в гости издалека. Элька играла, как ребенок, с кошкой в доме, с собакой во дворе, гладила их и разговаривала с этими животными, как с людьми. Она напоминала хозяину, чтобы он дал сена лошади и выгнал коров на пастбище. Когда хозяйка доила коров в коровнике, Элька стояла счастливая и смотрела, заложив руки за фартук. Однако как только ее муж, новосвенцянский экспедитор Коган, приезжал вместе с их мальчиком в Декшню, Эльку словно подменяли. Она забивалась в уголок и смотрела на посетителей с немым смертельным ужасом. А когда муж подталкивал поближе к ней их мальчика, она начинала дрожать всем телом, как будто к ней впустили какую-то страшную зверушку, которая высосет кровь из ее жил. У новосвенцянского экспедитора были после этого претензии к хозяину: ведь тот писал ему, что Элька уже нормальна, как все нормальные люди! Гавриэл Левин оправдывался, что писал правду, Элька действительно была в последнее время здорова и спокойна, как его собственная жена.
Муж с сыном уезжали, и добродушная больная становилась самой буйнопомешанной в этой деревне, полной наполовину неподвижных пациентов. Она так бушевала, что приходилось запирать ее в комнату с решетками на окнах. Элька просовывала свою растрепанную голову между прутьев и орала:
— Заберите от меня этого байстрюка! Я не хочу ребенка, это не мой ребенок! Я еще девушка, девушка! Я не шлюха! — А через пару минут она уже рыдала: — Мое дитя! Мой мальчик! Злодеи оторвали меня от моего ребенка!
У окна собирались другие душевнобольные и смотрели, как Элька грызет зубами решетку. Некоторые смотрели молча, погруженные в депрессию, другие громко смеялись. Однако большинство впадало в гнев и рычало на всю деревню, чтобы отсюда забрали эту крикунью, она ведь сумасшедшая! Сумасшедшая!..
После пары дней беснования Элька успокаивалась и улыбалась через окно черной собаке, смотревшей на нее снизу умными, преданными красноватыми влажными глазами. А поскольку Элька не могла погладить собаку по спине, то гладила железную решетку. Элька от всего сердца смеялась и говорила с погруженными в депрессию больными, слонявшимися по деревенской улице и не обращавшими на нее никакого внимания. Хозяин выпускал ее из заточения, и она снова становилась тихой и веселой маленькой женщиной с локонами, выбивавшимися из-под платка, и доброй, как бабушка. Год спустя муж с подросшим мальчиком снова приезжал, и все повторялось снова. Муж перестал приезжать и стал пытаться получить разрешение от ста раввинов взять без развода вторую жену, потому что с сумасшедшей нельзя развестись.
Даже светский человек, попавший в деревню в качестве гостя, не догадался бы, что молодая женщина, живущая в доме Гавриэла Левина, больна. Тем более не догадался не смотревший на женщин Шия-липнишкинец. Однако Элька как раз смотрела на молодого ребе и видела, как он проглатывает за пару минут свою трапезу. Она слыхала и то, как он жаловался хозяину, что в маленькой декшнинской синагоге не хватает святых книг. Он не может обходиться без книг ни минуты. Элька, обрадованная и восхищенная, подумала и поставила в его маленькой спальне ведро воды, миску и медную кружку, чтобы ему не надо было делать утром четыре шага до воды для омовения кончиков пальцев. А когда Шия, по своему обыкновению, стремительно проносился из одной комнаты в другую, Элька уступала ему дорогу и поправляла платок на голове, как делала в пятницу вечером, когда хозяин произносил субботний кидуш.
Точно так же, как больные задерживали каждого чужака, они задерживали первое время и ешиботника, и каждый доверял ему какую-нибудь семейную тайну или жаловался на несправедливости, совершенные этим миром в отношении говорящего. Шия дрожал перед сумасшедшими, и колонистам постоянно приходилось его успокаивать, говоря, что эти больные даже мухи не обидят. Потом больные стали обращать на него не больше внимания, чем на прочих жителей деревни. Они стояли по обе стороны длинной улицы и глазели, а ешиботник несся между ними, как стремительный поток между берегами, покрытыми густыми, перепутавшимися между собой отмершими растениями. Только один безумец, Вольф Кришкий, долгое время не оставлял в покое липнишкинца.
