— Что?
Дашка на минутку притихла. Вероятно, обдумывала сказанное бабушкой.
— А… А я рисовать хочу, — Дашка дёрнула бабушку за рукав. — Ты мне дашь бумагу и ручку? Ты мне дашь?
— Дам.
И бабушка Шура достала лист бумаги, и ручку, с синей пастой.
— Залезай сюда, на стул. Что ты будешь рисовать?
— Я буду рисовать что-то большое. Такое… большое-большое… Вот такое…
И ручка в руках маленькой Дашки заскользила по листу бумаги, оставляя на нём след чего-то большого и, несомненно, очень хорошего.
— Вот оно, пришло, — сказала Дашка.
— Какое оно большое! — всплеснула руками бабушка.
— Вот такое! — и Дашка развела ручонки в стороны.
— Нет, вот такое! — и бабушка развела в стороны свои руки.
— Нет, оно такое-притакое! — и Дашка снова сползла со стула, и побежала в конец комнаты, чтобы показать, какое оно.
— Вот такое! — с видом победителя сказала она.
И тогда бабушка сказала ей в ответ:
— Да!
Дашку, наконец, уложили спать. С песнями, сказками и уговорами.
Тоня вышла на кухню, где курил Василий Андреевич.
— Всё дымишь? — для порядка спросила Тоня.
Муж не отреагировал.
— Ну что, уложила? — спросил он.
— Уложила. Ну и нервная она! Всё дёргается, всё места себе не найдёт. За руки хватает, не пускает от себя… Андрей такой не был.
— Ну да, как всегда. Всё плохое — от невестки. А ты вспомни, какой Пашка был.
— Ну, Пашка же вообще… у него было двойное обвитие пуповиной! У него — кис дородное голодание в родах было, поэтому он такой беспокойный был.
— Ну да, как у наших — так кислородное голодание, а как у других — то разбаловали.
— Да ну тебя!
— Не нукай! Не запрягла ещё.
— Да ладно, Вася. Ты-то вот… стоишь себе… куришь. А я — уже с ног валюсь. Сил нет.
— Ну да, свободный. Как муха в чемодане, так и я. Свободный… скажешь, тоже… Давай лучше — чаю-то выпьем.
— Давай.
Тоня зазвенела чашками, и вздохнула:
— Вот так и останемся скоро… Ты да я. Разлетятся наши орлы… Вдвоём бы остаться. Чтобы было, кому стакан воды принести.
— Что ты всё про этот стакан! — Василий Андреич загасил окурок в пепельнице.
— Да, хотела я тебе сказать… Мать-то совсем уже плоха… Я ей меняла повязки-то… так там такое воспаление вокруг кишки… И живот внизу — твёрдый, как камень.
У неё, наверное, опухоль разрастается. Я не могу представить, как ей больно…
— Да, мать у тебя — кремень. И ведь не жалуется!
— Не жалуется. И ест — совсем мало. Всё пюре, да всякую кашку жидкую. Да пьёт, — Тоня готова была заплакать.
— Тоня, ну не надо… Ты же знаешь всё, и она знает. И она готовится! Она ведь молится, Тоня.
— Да… Это же надо так — перед смертью стать верующей. Как будто Бог ей время на; это дал. И нас она зовёт, чтобы мы тоже поверили.
— Да как нам поверить во что-то ещё, на старости-то лет. Мы — уже верили один раз.
Василий Андреевич сокрушённо махнул рукой.
— Мы всю жизнь — в светлое будущее человечества верили. В коммунизм. А теперь вот — раз, и развалилось светлое будущее. Теперь, оказывается, капитализм, и снова — каждый за себя. А вот за всех — некому. Никого нет, чтобы за всех…
— А за всех — только Бог, — сказала Тоня. — Да так далеко до него…
— Я всё равно — понять не могу. Получается, что и Бога-то мы недостойны, так как мы все — в грехах своих сидим, по самые уши. Завязли, и вылезти не можем. Эх, хотел бы я разобраться в этом, да не получается у меня…
Василий Андреевич поставил пустую чашку на стол.
— Пусто у меня в голове, как вот в этой чашке, Тоня. — сказал он.
— У Пашки нашего получилось. Он верит, и в церковь ходит. И в воскресную школу. Тайком, чтобы Васька не смеялся.
Тоня отставила и свою чайную чашку. Мыть её — не было у неё сил, и она начала тяжело подниматься от стола.
Василий Андреич ещё сидел.
— Если верит — пусть верит. Что ж, это хорошо, если верит. Только чтобы не превратился в святошу, да не забыл бы, откуда он родом… чтобы презрения к людям не было в нём… — сказал Василий Андреевич. — А если истинно верит… Кто же против. Я ведь тоже верил, и знаю, что такое вера. И как больно, когда растоптана вера твоя… И ещё больнее, когда развенчана.
Василий Андреич встал и посмотрел в ночное небо. С высоты своего девятого этажа.
— Пусто в сердце, Тоня, — сказал он. — Как же пусто у меня в сердце, Тоня… И ничем не забить этой пустоты. Ни работой, ни даже детьми… Эх!
— Пошли спать, Вася, — сказала Антонина. — Утро вечера мудренее.
Было воскресенье. Пашка был в церкви, на службе. Антонина гуляла с Дашкой в садике. Василий Андреевич вышел вместе с женой, но долгой прогулки не выдержал и зарулил в магазинчик, с очередными ста рублями.
Васька был дома и чинил ножки дивана. До очередной тренировки было ещё часа два времени.
Бабушка тоже была дома. В последнее время выходила она редко. Лифт в доме барахлил, а спускаться и подниматься на девятый этаж — было ей не под силу.
Бабушка открыла окно в своей комнатке, чтобы её проветрить. Поэтому она перебралась в большую комнату, и наблюдала, как Васька борется с ножкой дивана.
— Чем-нибудь железным бы её укрепить, эту ножку, — сказала бабушка.
— По-моему, пора уже купить новый диван, — отозвался Васька.
— Чтобы было, что ломать.
— Ладно, ба. Ты мне лучше скажи вот о чём… Помнишь, мы с тобой о воинах говорили… О берсерках?
— Помню, конечно.
— Как же можно победить берсерка, ба? И можно ли вообще — его победить?
Можно, — ответила Ваське бабушка Шура. — Можно победить берсерка, Вася. Его можно победить — более сильным духом. И поскольку берсерк — существо, отданное дьяволу, то победить его можно — только с Божьей помощью. Ибо человек, сам по себе, слабее дьявола. И только Бог его сильнее. И человек — с Богом. С Духом Божьим в себе, если хочешь.
— Как, как? Повтори! Человек — слабее дьявола, а Бог — сильнее?
— Да. Сейчас, подожди… Я говорю это в первый раз… Можно победить, только имея в себе — Духа Святого. Ты знаешь, мне теперь стали понятны и Пересвет, и Ослябя. Почему они победили.
— Кто, кто?
— У тебя что, по истории — тоже плохая училка была? Как и по литературе?
— Что ты, ба, какая вообще история…
— Слушай, а как ты в институт поступил?
— Молча. Я в рэгби играл.
— Ясно.
И бабушка снова остановилась, и немного посидела, закрыв глаза.
— Пересвет и Ослябя — это были два монаха, два богатыря. Возможно, были они такими, как ты. Сергий Радонежский, русский святой, их благословил, и они победили богатыря татарского, Челибея ТамирМурзу. И был в нём дух, я думаю, не слабее, чем у берсерка. Пересвет вышел с ним на бой — не в латах, и не со щитом, о просто в одеянии монашеском. Это была Куликовская битва. Освобождение от татаро-монгольского ига. Слыхал?
— Ба…
— Но ты дальше слушай, я тебе уже скажу всё, до конца. Конечно, великий подвиг — победить врага в бою. Особенно когда это враг явный. Завоеватель, например, или грабитель. Но главная человеческая борьба, и главная победа — в другом.
— В чём?
— Главная человеческая борьба, и главная человеческая победа — духовная. Поскольку в человеке дух — выше, и главнее тела. Тело может быть сломлено, а дух — нет. Апостол Павел так и говорит: «Наша борьба — против духов злобы поднебесных». А не против людей. И этих злобных духов надо побеждать Духом Святым, и побеждать их — в себе, в первую очередь.
— А как?
— Хороший вопрос. Читай, разбирайся. Про «как» — не сказать в двух словах. А тот духовный богатырь, которому это удалось, называется святым.
— А спорт?
— Ну, как тебе сказать. Ты теперь сам на этот вопрос можешь ответить. Что-то вроде детской игры, во взрослую, настоящую, истинную борьбу. Хороша игра, но до поры, до времени. Как хороша — ветрянка в десять лет. А если в сорок лет — ветрянка, то уж точно — осложнения будут. Или даже так можно сказать, что ветрянка в сорок лет — это просто… неприлично.
Васька молчал. Потом он встал и потянулся. Кости в богатырских плечах хрустнули.
— Ба, мне бы почитать чего-нибудь… такого…
— А ты, Васька, вообще, читать-то умеешь? — бабушка смотрела на Ваську поверх очков, и глаза её смеялись.
— Да так… — ответил ей Васька. — Аз, буки… По складам разбираюсь…
— Ну, тогда ещё не всё потеряно, — сказала бабушка, и, войдя на минуту в свою комнатку, вынесла оттуда маленькую книжечку.
— Вот, бери, — и бабушка протянула книжечку Ваське. — Хорошая книжечка. Она о жизни первомонахов, пустынников. «Лавсаик». Там тоже — здоровые мужики встречались. Такие, как ты. А потом, когда прочтёшь, я тебе дам другую. Она о страстях человеческих. Таких, как они есть, без прикрас.
