А на семнадцатый день после второй операции больного выписали.
* * *При первом визите в поликлинику врач попросил выписку из истории болезни, прочел и буркнул:
— Ишь, два раза оперировали. Напортачили, что ли? — И громко: — А в какой это больнице-то было? (Хотя все было написано в справках.) И опять буркнул: — Как бы язва не началась от этого анастомоза.
А еще через день жена написала жалобу, в которой говорилось, что ее мужа сбила «Скорая помощь», в больнице, оперировал неопытный хирург, сделал операцию неквалифицированно, так что пришлось оперировать повторно; что вторую операцию сделали не сразу, долго тянули с ней; что нанимали дежурить посторонних фельдшеров, которые по неопытности простудили больного, и все осложнилось воспалением легких и что сейчас ему грозит язва желудка. И в конце письма жена требует суда и наказания за такое заведомо халатное отношение. А пишет она, а не сам пострадавший, так как он и без того в тяжелом состоянии.
* * *Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие сволочи...
Он шел домой и тоже накалялся. Он думал о том, какие все сволочи...
Он злился и от этого не мог даже курить.
«А если будет суд, — думал он, — в доме меня будут считать убийцей. А как мне объяснить дома? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь выговор наверняка дадут. А за что, собственно? А если бы он умер, например, по моей вине даже, в суд бы подавали не на меня, а на шофера».
Ему стало несколько стыдно, но он все равно продолжал думать, что хорошо было бы, если бы заявление било по шоферу, а не по нему. Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого «жалующегося желудка». Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват. И он стал радоваться неприглядности этой картины, то есть не приглядности состояния желудка.
* * *В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. «Больной» пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний:
— Хм, «о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».
Членам комиссии, другим врачам, было ясно — вины никакой нет.
— Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз? — спросил больной.
— Специалисты это понимают без вопросов.
— Но мне-то вы можете объяснить?
— И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.
— Как же правильно? Два раза ведь резали!
— Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.
Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор...
* * *Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время на солнце, в дождь, снег, ветер на улицу. Один, как всегда, шел на метро. Другой, как всегда, — на автобус.
1966 г.
— Господи! До чего же надоело морально удовлетворяться! Ну, еще операция. Еще. Еще. Ласки хочу. Во время операции. И после нее. И от больных. Ой как хочется, чтоб было просто хорошо!
Евгения Владимировна выходила из операционной и болтала, не следя, а может быть, делая вид, что не следя, за моей реакцией. Она шла медленно, заложив руки за затылок. Как бы потягиваясь. Глаза у нее блестели. Губы что-то нервно лопотали. А я не оглядывал ее фигуру — смотрел вперед, но отчетливо ощущал по голосу и по выговору, какая она ладная.
Я шел, и она мне нравилась. И ее костюм операционный, с белыми штанами, оканчивающимися чуть ниже колен. И то, что оставалось открытым у нее, нравилось мне, естественно, тоже. И то, что она много ниже меня. И то, что она говорила. И вообще хотелось биться головой обо что-нибудь, например об стену.
А она болтала, болтала. И я шел рядом. Слушал.
— Надоела мне хирургия. Надоели операции. Уйти бы. Уйти б от операций, больных, шаблона. Меня больные не волнуют, не раздражают — холодна. И все одно и то же, одно и то же. И надо всем висит общий глас — моральное удовлетворение.
А я иду и молчу. Кое с чем я согласен, а кое с чем и не согласен. И не такой уж я молчун, мягко говоря, а молчу. Слушаю.
— Говорят, я хорошо оперирую. И что толку? Только собственное самолюбие тешу. Так ли уж я могу помочь, как надо бы? Ну, не умирают у меня больные. Скажем, редко умирают. И что? Так и должно быть...
И улыбается, улыбается. А теперь я ее оглядываю. Смотрю на ее фигурку — ну и что! Мне как-то все равно: ладная или нет. Да и слово-то противное — ладная. «Моральное удовлетворение»! И фамилия у нее странная — Кампанелла. И откуда у русского человека такая фамилия?
— А вообще-то операция сегодня была интересная. — Мы уже сидим у нее в кабинете. — Что там делалось с желчными путями, ты бы знал! Я и так думала, и эдак приноравливалась. Никак не могла восстановить. А потом решилась на такую штуку. — Она рисует схему операции и рассказывает. Вот ведь, каналья, придумала! Наверное, это и был самый лучший выход для нее... Или для больного.
А когда она рассказывала и рисовала, голова у нее немного вытягивалась кверху и наклонялась. Чуть-чуть бы красноватости — и чистый Модильяни. А вспомнил я Модильяни, потому что перед этим она успела мне сказать что-то о нем, между двумя всхлипами о надоедливости морального удовлетворения.
Вошла сестра:
— Евгения Владимировна, там к вам несколько больных прислали на консультацию.
— Давай заводи их. Но не уходи — запишешь, если что надо будет.
Конечно, она диагноз ставила почти в дверях. С таким внутренним беспокойством на фоне знаний и пятнадцати лет увлечения своей работой естественно, что больные с типичными заболеваниями ей ясны, как апельсиновые косточки. А если больной с закавыкой, так и думает-то красиво. Правильно думает. Но опять же, естественно, не всегда ставит диагноз правильно. Не бюро же ремонта. Хорошо работают мозги.
Болит правая рука. По ней она добралась до болезни желчного пузыря. А больной недоволен. У него рука болит.
— У вас холецистит. Надо провести вот это исследование и принимать вот эти лекарства. — И отдает какие-то бумажки.
— Следующего давай.
Следующий хромает. Она мазнула по нему глазами.
— У меня нарыв на большом пальце.
— Раздевайтесь. Зачем пальцы-то будут присылать на консультацию? Чего-нибудь еще, наверно.
Больной показывает ногу. Она ко мне:
— Вот черт, эндоартериитов сколько, а! Нарыв! — И к нему: — Палец надо ампутировать. Так и скажите вашим врачам. — И что-то пишет ему на бланке. И говорит сестре: — Следующего давай.
Но этот больной не унимается. Что-то говорит, а я смотрю, что пишет она. Здорово! Когда успела все придумать, чтоб так изложить?
— Доктор, как же так! Палец ампутировать?!
Она смотрит следующего больного.
— Да у вас болезнь не пальца, а ноги. А палец ампутировать — ерунда. Это ж пустяковая операция. Мы это даже амбулаторно делаем. Не волнуйтесь.
Женя уже говорит что-то следующему больному.
А я жду, когда все это кончится и мы пойдем «по делам или так погулять».
Мы выходим, и она, продолжая беспокойно улыбаться, вновь заводит ту же песню:
— Почему я, еще нестарая женщина, должна все время возиться в крови? Я стала равнодушна к операциям, к результатам их. Когда все хорошо, так и результаты хорошие. А когда что не так, так и Саваоф не поможет. От всего от этого муторно и беспокойно. — Она взяла меня под руку, чуть подтянулась кверху и дыхнула в ухо: — А мне хочется, чтобы просто когда-нибудь было хорошо. Понял? И будь здоров. Приходи. Жду.
— Хм. Привет! — А ведь я что-то хотел.
И разошлись.
А сегодня я пришел и вновь встретил ее идущей из операционной. В том же костюме и с теми глазами, которые блестят, и губы покусывает. Но блеск уже не тот, и губное беспокойство иное, и улыбается мне губами по форме три или какой-либо другой форме.
— Слушай, посмотри мне одного больного. Что-то у меня не работают шарики. Все вроде и правильно, все укладывается, а что-то ничего не складывается. Вроде бы и оперировать надо, а вроде бы и нет. То ли неохота просто? Привезли его, черти, утром на мою голову. Взгляни своим беспристрастным, еще не привыкшим глазом.
А с больным-то все ясно — конечно, операция нужна. Да и операция-то что, ерунда.
