А с больным-то все ясно — конечно, операция нужна. Да и операция-то что, ерунда.
— Делать так делать. Иду. А ты подожди меня в кабинете.
Этому больному только начали делать, а он возьми и умри. И что только они там ни старались сделать — ничего! Взял и умер.
Мы сидим у нее в кабинете. Она положила руки на стол, а голову на руки и смотрит в стенку. Не успокаивать же ее. Глупо это. Вот ведь не хотелось ей оперировать почему-то.
— Не везет мне, знаешь. Помнишь, при тебе я больных тогда смотрела. Я в тот раз одному рекомендовала палец отрезать. Не поверил. Пошел по врачам. Нашел кого-то, лечить стал. А потом привезли к нам. Тоже умер. Вчера. Вот ведь не верят. А я ему ясно сказала — ам-пу-ти-ро-вать! Ведь им что надо — найти такого врача, чтоб его слова их мыслям соответствовали. Доискался.
Покурили. Помолчали.
— Пойдем с тобой пообедаем, а?
1968 г.
Больная лежала уже почти выздоровевшая, но почему-то снова заболевшая. Вот ведь нелепость какая. Все хорошо. Операция — хорошо. После операции — хорошо. Первый раз поела — хорошо. Первый раз пошла — хорошо.
И вдруг на́ тебе — болит нога. Нога стала толстая, температура. Ходить не может. Есть не хочет. На нас в обиде.
И мы тоже. Вроде бы мы-то при чем?!. И действительно не виноваты. А чувствуешь себя виноватым. Ее ведет молодой ординатор. Он несколько лет проработал где-то на периферии, а у нас — около двух месяцев.
У него опыт. Он верит в него и ценит его. Он любит больных. Он хорошо мыслит. Он всегда хочет, чтоб как можно лучше было больным. Он правду-матку в глаза режет. Он из «неудобных» людей. Хороший человек. Правда, очень уж уважает «собственную хорошесть». Мысли свои любит.
Но любит и больных. Я его люблю за это.
— Что ты назначил?
— Постельный режим. Все средства, принятые на вооружение при этом. Ну и жду.
Режим! Какое противное слово. Не для больницы слово это. Режим. Изолятор. Казенная одежда. Свидания. Передачи. Родственников не пускают. Нам в больницах побольше б свободы. Лечиться было бы приятнее. Да и спокойнее. Впрочем, какая ж свобода, если больной?
— А больше ничего не назначил?
— Повязку положил.
— Так давай по нашему методу лечить. Введем в артерию.
— А зачем? Давайте обычными методами сначала. Они же помогают всегда. Не поможет, тогда введем.
«Обычными...» «Всегда...» Ненавижу это: «Помогает всегда».
— Так ведь почти все болезни всегда проходят. Даже которых лечить не умеем. Вот ведь грипп проходит. А если мы в силах ускорить выздоровление — надо ускорить.
— Пожалуйста. Прикажите. Сделаю.
— Да не хочу я приказывать. Ты ведь врач. Должен думать сам, что лучше.
— Ну а если думать, предпочитаю, чтоб на моих больных не экспериментировали.
— Это, милый мой, эксперимент лишь для тебя. А мы этим методом уже сотни больных вылечили.
— Я ж и говорю: прикажите — сделаю.
— Ну чего ты упорствуешь? Да ты пойми, негативист, экспериментировали мы раньше. На себе. Мы тут все себе вначале в артерии вводили. Так что, пожалуйста, не строй из себя героя-противленца. Приказать я еще успею.
— Не понимаю, почему чуть что — надо тыкать в артерию. Почему нельзя использовать старые методы? Вы здесь сотни больных этим методом излечили, а мы по-старому — тысячи, наверное. Подождать пару дней, если будет плохо — тогда давайте.
Я смотрю через открытую дверь палаты на больную. Вот ведь была уже почти дома, и... раз — на три недели.
Можно ее и пожалеть, конечно. Не колоть в артерию. Так ведь в три раза дольше.
— Ведь мы же дни теряем, — я опять начинаю втолковывать, но уже злюсь. Нельзя злиться: я же педагог. — Пока болезнь свежа — действие лучше...
— Но ведь в артерию вводим, не в вену.
Противник отступил на заранее подготовленные позиции. Надо развивать успех. Бить по отступающему. Зайти с флангов. Окружить, смять и в плен взять. Вот лишь бы не истребить.
— А артерии бояться не надо. В вены мы тычем когда надо и не надо. А вена более ранима. В ней скорость кровотока меньше. В ней чаще воспаления, чаще тромбы. Но этого ты не боишься — привык.
— Может быть, все же лучше по старому римскому закону: Festina lente — «Спеши медленно»?
— Да пойми же! Болит у нее. Да к тому же она видела себя уже дома! Боли-то пройдут сразу. Больной легче станет — с р а з у!
— Ну что ж. Прикажите. Сделаю.
Я разозлился. И пошел.
Сестре:
— Подавайте в перевязочную.
Пока больную привезли в перевязочную, я развел препарат. Набрал его в шприц.
Больная лежит. Смотрит испуганно. Конечно, я напрасно разводил дискуссию. Она видела издали, что мы спорим. Хоть и не слышала о чем. Да ведь больным слышать и не надо. Они всегда что-то чувствуют! Ну не всегда. Или, в крайнем случае, что-нибудь додумают. Придумают. Еще хуже.
Так. Вот бедро переходит в живот. Вот паховая складка. А вот и пульсирует.
— Видишь? Здесь пульсирует.
— А я знаю где.
— Фиксирую артерию двумя пальцами.
— Я знаю, босс.
— Не язви, а смотри... Сейчас я вас уколю. Не бойтесь. Обычный укол.
— А я и не боюсь, — храбрится больная, а сама, конечно, боится. Я ж вижу. Напрасно мы с ним сейчас разговаривали там.
Иголку воткнул. Пульсирует иголка. Значит, на артерии. Так. Рраз!
Из иголки пульсирующим фонтанчиком бьет струйка крови.
— Шприц, пожалуйста. Сейчас в ноге вы почувствуете жар. Но он быстро пройдет.
— Ой! Ой! Горячо очень!
— Сейчас пройдет. До десяти сосчитайте...
Он смотрит на меня торжествующе.
— Прошло уже. Не горячо.
— А нога болит?
— Не пойму. Вроде меньше. Нет, вроде не болит.
Теперь я смотрю на него торжествующе.
— Пощупай ногу,— я ему доктринерски.
Щупает.
— Больно?
— Нет.
— Здесь?
— Нет.
— А так?
— Нет.
Я:
— Заклейте и отвезите больную.
Сейчас надо молча уйти.
Уходя:
— Большой повязки не надо. Можно увозить больную.
* * *
Через год.
Он выходит из перевязочной. За ним больная.
— Ты что делал?
— В артерию вводил.
— Кому?
— А вот ей.
— Так что же она пешком идет?!
— А ничего не бывает. Я уж сколько делал — и ничего. Идут пешком.
— Да ты что?! Так уж мы много делаем! Нельзя после этого пускать пешком. Надо же осторожность соблюдать.
— Да говорю ж, ничего. Чего зря-то осторожничать? Я себе когда ввел — сразу же пошел на операцию. Даже побежал. И стоял на операции долго. И ничего.
Или я его тогда «истребил»?
Или у него опять появился опыт?
1964 г.
Если болит живот, я ставлю грелку. Так меня с детства приучили. Но в этот раз грелка не помогла. Боли почему-то стали больше. Я решил было еще потерпеть, однако становилось все хуже и хуже.
Врач, который меня осмотрел, сказал, чтобы я не беспокоился, что у меня пустяки — простой аппендицит.
Ему, может быть, и пустяки. Аппендицит — это же операция! Удивительно не вовремя — у меня как раз сейчас столько дел. Я так и сказал врачу. А он сказал, что болезни, особенно операции, никогда вовремя не бывают. Может быть, он и прав.
Раз аппендицит, раз операция — надо быстрее. Машину вызвали, а ее нет и нет.
А может, это и не аппендицит вовсе? Но живот болит. И болит все сильнее. Температура тридцать семь и два. Не знаю, зачем я ее мерил, но делать что-то надо. Ведь аппендицит — операция. Грелку ставить категорически нельзя. Лекарства принимать тоже не разрешили.
Прошло еще десять минут. А машины все нет и нет. Как же так! Нужна операция. Уже прошло двадцать минут — и никакой машины.
Машина приехала через час. Дома у нас стали их упрекать, мол, очень медленно и прочее. Фельдшера, одетые почему-то в черные шинели, ответили, что аппендицит — дело не такое уже срочное. (Дело! Им дело, а мне операция.) Что час-другой никакой роли не играет.
Конечно, им говорить легко. Да, собственно, и я мог ждать. Но каково ждать, когда тебе сказали, что нужна срочная операция! Почему я должен знать, что есть операции срочные, сверхсрочные, полусрочные?
— Это не внематочная беременность, — говорят фельдшера. — Можно и подождать.
Может быть, может быть.
Привезли меня в больницу.
Здесь тоже не торопятся. Фельдшера «Скорой помощи» разговаривают с сестрой приемного покоя. Рассказывают про меня, наверное.
Я сижу на скамеечке.
В ожидании оформления я и не заметил, как у меня пропала фамилия — все называют меня только «больным». Сестра говорит — «больной». Санитарка говорит — «больной». А может быть, это ошибка — может, я не больной? Ведь доктор меня еще не смотрел.
А чуть скажи сестре или няне: «Я ж больной», — отвечают: «Еще неизвестно. Может, доктор посмотрит, и мы вас отпустим домой».
А доктора все нет и нет. Я уже десять минут в больнице. Я спросил, где же доктор, а мне сказали, что доктор занят, что ничего срочного у меня нет.
— Зачем же тогда говорят, что аппендицит — это так срочно?
