Когда я бросил вес и помост, вздрогнув, стеганул по подошвам, а я, насыщаясь воздухом, пробуя равновесие, шагнул с помоста на пол, — я не выдержал и заулыбался. А чего тут ломать бывалого спортсмена! Ребята загалдели, и я что-то начал нести. Я был совсем пьян удачей, кислородным голоданием, нервной опаской. И меня понесло, как пьяного, нас всех понесло. Мы хлопали друг друга по загривкам, хохотали, отчаянно сквернословя, для посторонних — просто безобразно-каторжно сквернословя… Это был чисто мужской и гладиаторский выход напряжения, ничем не сдерживаемая нервная развязка. Победа!
Огромная плита съехала с плеч — я прорвался! Самое важное — прорвался!
Пусть рекорды отсрочат нужду и беды всего на какие-то два года, но ведь это — два года, и в запасе еще наш дом, а это тоже деньги. Ну, тараканы, ищите щели! Будут ложиться слова в рукопись!
Тренер записывает в тетрадь подходы — весь напускное равнодушие. Ему важно внушить, что в этом жиме — ничего особенного; ему нужно, чтобы я не уходил, как можно дольше таскал «железо».
Без меня ему придется несладко, загонят из первых тренеров на «дно» — в обычные зальные тренеры, а он же голова в нашем деле, губить такой опыт… Впрочем, сколько губят.
Тренер говорит, будто не обращается ко мне — сама небрежность: «Будем искать соревнования?» Голос у него без всякого выражения. Переигрывает наш Сережа — это его имя.
Соревнования нужны, чтобы установить рекорд. В Москве часты соревнования по штанге. Надо вклиниться в одно из них, разумеется, побеспокоясь о тройке судей международной категории.
Я киваю. Это, помимо прочего, означает, что с нынешнего дня мы переключаемся на особый режим работы — режим сброса нагрузок и накопления силы, силы и взрывной свежести. Мышцы должны отдохнуть и проснуться.
Зал сотрясают удары штанг (таскаем «железо» на трех помостах) и хохот, окрики, хрип. Это ребята… Не ребята, а жеребцы. Тут сказ об одном: поглубже, почаще, подольше…
А без этого скиснешь. Еще хорошо, если силы не только на треп остаются, хотя знаю: не у всех. Уж больно загребуще «железо». Это такая подножка для мужика, тем более в двадцать пять лет — подлее не сочинишь….
Выйти на рекорд! Это факт, теперь он будет моим. По такому случаю я закатил сумасшедшую тренировку. Мой Сережа не мешал, и я качал жим, качал. Я гонял себя в жиме широким хватом, после жал из-за головы и уже в конце тренировки на целый час засадил жим лежа.
«Засаживать» — это наше словечко, модное нынче в зале.
Когда я кончил работу, уже смеркалось. Посмотрел время — пять с лишним часов в зале. Я вроде обуглился после этих часов. Я горел сухим внутренним жаром, как в лихорадке. Даже ладони, уж на что проржавели мозолями, а воспалились. И шея заплыла одним багровым синяком — все время мостил туда гриф, а ведь насечка как наждак.
У профессионалов сила часто не оставляет ничего… кроме себя. Все в нее уходит. Ничего — даже для женщины, лишь призовая сила. Особенно это выражено у «сгонщиков». Тех сила вообще высушивает и в буквальном, и переносном смысле. Мы-то свой вес не держим. Это сполна возмещает затраты…
А что делать? Обществу нужны рекорды, спектакли силы и золотые медали. Клоунада…
Я зверски хотел пить, но в нашем «клубе здоровья» глотка воды не отыщешь — только из-под крана. Из нас тут доят силу — вот и весь обнаженный смысл. Тут их сотня — чиновников… А чтоб побеспокоиться, напоить нас соком или минеральной водой — зачем, без этого отдадим силу. На каждого атлета, наверное, по десятку чиновников. Мы как призраки — уходим и приходим, а они вечны. Такое впечатление, будто они перекачивают нашу силу в себя. Да так оно и есть. Только полюбуйся, когда вышагивают после работы…
Мне казалось, я вылакаю целую ванну. Горло, рот, губы стали клейкими. И говорил я надтреснуто, сипловато. Да и говорить к концу тренировки пропала охота. А ведь все равно тянуло еще взять «железа». Есть такое вот опьянение в запредельной работе. Словно наркотик в крови…
И когда вернулся, я почти не ел: хлестал, хлестал воду. А голод наступит завтра. Скорее всего, даже разбудит меня. Я стану есть много, а тяжести в желудке — никакой. Все будет почти мгновенно сгорать. Все заберут мышцы. Уже это я знаю. А к вечеру надо будет опять покачать жим, но на малом весе, это разбудит мышцы, даст им кровь, питание. Они быстрее восстановятся. Для отдыха лучше небольшая работа, нежели полное бездействие. Уж проверено.
Перед самым сном я на часок присел к рукописи. Никак не мог найти заданный образ, а тут он сам выписался. Пока я правил рукопись, жена сидела рядом и листала учебник по философии — это еще от моих студенческих лет. В соседней комнате грохотал телевизор, там дочка смотрела фильм.
Жена говорит:
— Слушай, я вот все читаю: ведь дурь. А что главное?
— Любовь самое первое, — ответил я, — а там за смысл выдается всякий вздор. Надо любить, спешить любить… Я о любви вообще.
А погодя она повторяет свое излюбленное выражение. Собственно, оно не ее, а Уайльда: «Образование — вещь прекрасная, но следует помнить: тому, что стоит знать, нельзя научиться».
Я сделал вид, будто занят, — лишь обозначил улыбку, а сам ушел в свои слова. Они меня буквально стукнули. Это ведь так и есть: все здесь, чтобы освободить, расчистить дороги к любви, чтобы, наконец, любить — любить во весь размах и до последнего часа. А я полагал, смысл — в борьбе, постижении истины, доказательствах своей единственности и вообще способностей. Но это же от обезьяны, не от начал добра…
Что ж я, дурень, не понимал это?! Самое первое — и не видел?!..
Я просто глуп и слеп, а еще что-то вознамерился открыть людям. Открывать, не понимая добра и любви… В чем же мой смысл?..
Заснуть удается не сразу. Я лежу и размышляю о том, что слава — предрассудок, что без своих рекордов я для общества ничего не значу и что день пробы близок. Я даже прикинул дату, это несложно — я знаю, сколько тренировок нужно на сброс нагрузок и восстановление до призовой свежести. И в то же время я держу в памяти те слова. Меня всего осветило… Я, даже помимо воли, стал внимательней к суевериям. Да что там внимательней! Это уж как Божий день: в них своя символика, обнажение скрытого смысла, закономерностей. А до сих пор я скалил зубы: так все это, блажь в чистом виде… Но почему в ней тогда глянула такая злоба?..
Редкий рейс в Москву не угляжу деревенских баб… с полными ведрами. Бабы толстые, на них понакручены все теплые одежки, что есть в доме.
Ведра на коромыслах в затейливой резьбе или просто в руках. Ведра дымятся, чинно плывут, покачиваясь…
Каждый раз прикидываю: «Сколько ж счастья, коли верить примете, нанесли вы мне! А его нет! И вся моя жизнь на ребре! Почти банкрот!..»
Разве так?! Свет-то от тех слов во мне. И впрямь, а мое чувство к ней?! А она?! Наши чувства?!
Господи, что же это я слеп так и путаюсь, не вижу элементарных вещей?! Безнадежен я, что ли?..
Нет, нет я все мерил первородным обезьяньим смыслом, а то счастье во мне, в нас, жизнь нас не обо игла. Это все я: считал, счастье — рекорды, свершения в тех кровно-важных книгах, а счастье — чувства дорогого человека, единственная любовь и единственный дорогой человек. Как же я смел писать, не сознавая это? Как смею любить ее, проклиная жизнь за недостижимость счастья, отказы в счастье?
Оно уже со мной, полными ведрами — а я?! И я еще смею что-то сочинять. Большая серая крыса — вот я со всей своей правдой. Но злоба, откуда та злоба?..
Эх ты, только в себя и смотришь…
Мы все время обделяем себя в святом чувстве, жертвуя им ради химер счастья. А самое высокое, единственное, другого нет и не будет — мы уступаем, дробим, отдаем, не замечаем, идем мимо… Да что там идем? Топчем…
И все ждем фанфар, лучезария… Крысы!..
17
Сокращения мышц пробегают по телу, будто они струятся. И это так: усилия одной группы мышц подхватывает другая или другие. Лишь неумелый атлет напрягает сразу все мышцы, все тело, а в настоящей работе — это как с подросшей травой: ветер волнует не всю ниву сразу, а лишь ряд за рядом, от горизонта до горизонта.
Никакая самая свирепая костоломка в зале не способна смыть память ласк — они на мне: в памяти кожи, мышц, на губах… Помню их грудью, животом, ногами — везде они. И губы хранят напор ее губ. Совершенно безумное чувство: она отпадает к подушке, руки распускаются на моей шее, рот приоткрыт, уступает в поцелуе. Я вбираю ее дыхание. И уже невидящий взгляд, растворенность зрачка и прерывистое дыхание на полустоне. И неистовое желание укротить ее тело, смирить напором ласк и силой…
И уже не полустон, а стон, почти рыданье…
И все — памятью во мне и на моем теле.
И все пропускаю через себя в мгновения. В жизни наслаиваются десятки минут, а память, вот сейчас, воспроизводит в доли секунды. А уж когда минуты (как сейчас между подходами к штанге), память, кажется, способна раскрутить десятки лет жизни. Все видишь сразу — великое множество картин как бы в параллельном просмотре.
