Грег не взялся бы описать танец.
Вначале казалось, что главное в нем – забота и осторожность. Каждый из двоих будто помогал другому, боясь его испугать или обидеть, как будто они, наконец, встретились и только узнают друг друга. Потом они, как будто, слились, и появилась легкость. Они уже не подлаживались друг к другу, а были самостоятельны и независимы, но были вместе, вдвоем, и обоим это доставляло радость… Внезапно в музыке появились пронзительные ноты, она стала быстрее, и вдруг родилась страсть, которую теперь уже нельзя было скрыть. Казалось, что эти двое притягиваются друг к другу мощным магнитом, что тела их наэлектризованы, и между ними в любую секунду может вспыхнуть пламя. От этого становилось страшно и перехватывало дыхание.
И вдруг что-то случилось. Пластика Чучо стала сдержанной и скупой, как будто он шел по грани, в ней появилась угроза, как в гибком сильном звере, защищающем свою территорию. Каждое его движение теперь скрывало опасность, за которой прятались страх потери и боль от ее неизбежности. И все остальное стало вдруг мелким и неважным, кроме двух фигур, слитых в единое целое, кроме двух сюжетов, к которым сводится все: любви и разлуки…
Они вернулись за столик – Чучо серьезный и сосредоточенный, Мари – ошеломленная и потерянная.
– Вы… – проговорил Чучо, как будто подыскивая слова. Потом склонил голову и коротко закончил: – Благодарю вас.
Она, не понимая, взглянула на него, целиком еще поглощенная тем, что произошло только что и до сих пор происходило у нее внутри. Галльяно заиграл новую мелодию, и это избавило всех от необходимости слов.
И только через несколько минут, скорее, чтобы не говорить сейчас о танго, Мари повернулась к Чучо и сказала:
– Расскажи о фотографии… Как ты снимаешь?
– Для этого у тебя есть Грег.
– Я для Мари – не авторитет, слишком близко знакомы. К тому же и мне всегда интересно тебя послушать.
– А я весь вечер говорю о фотографии. Просто замените «танго» на «фотографию»… И там и там – главное одно. У каждого в сознании есть зона реальности – то, что мы используем в повседневной жизни, и зона фантазии – то, что скрыто внутри, но хочет быть реализованным. Настоящая фотография – попытка разглядеть это скрытое. Остальное – ремесло, журналистика.
– Но есть же профессионализм, мастерство…
– Для домохозяек, – отмахнулся Чучо. – Гениальные актеры не заканчивали актерских курсов, а гениальные предприниматели – бизнес-школ. Я знаю людей, которые фантастически снимают мыльницами. И таких, которые годами учились у профессионалов, и чьи снимки безнадежно мертвы. Единственный профессиональный секрет, без которого не бывает фотографий – в нужный момент нажать пальцем на кнопку затвора. Все. Других приемов нет. Попытка объяснить это словами бесполезна. Фотография – как дзенский коан. Главное не называется, а просто присутствует. Ощущается. Иначе это, как силиконовые сиськи – мертво и пошло. Эротизм германских бюргеров. Вы можете, например, снять голую топ-модель в непристойной позе – в студии, при выставленном освещении. И заснуть над снимком. А можете – краешек чулка, чуть видный из-под юбки случайной девицы в кафе. И потерять сон.
– Этому можно научиться? – тихо спросила Мари.
– Этому можно разучиться.
– ?
– Можно вспомнить. Любой нормальный ребенок все видит. Потом его учат. Он слепнет. Потом, например, получает звание МВА. Все, заасфальтировали. Чтобы вскрыть, нужен отбойный молоток. Но, в принципе, возможно. Смотрите, что здесь нарисовано? – он вынул из кармана куртки ручку и, двумя движениями чиркнув что-то на обороте картонной подставки для стакана, показал то, что получилось.
– Ну, горы… Над ними Луна.
– Ты согласен?
– Я вижу море. Восход.
– Молодцы оба, очень художественно. Можете начинать дебаты. Создайте в защиту своих точек зрения непримиримые движения «Горелунатиков» и «Восходящих моряков». И возглавьте. Чтобы самоутверждаться коллективно. А здесь, на самом деле, нет ничего, кроме неровного круга и волнистой линии.
Ответить было нечего.
Чучо наблюдал за ними с явным сочувствием.
– Ладно… Там что вы видите? – он указал на Галльяно.
– Человек на стуле. С аккордеоном, – осторожно, как бы на ощупь, сказала Мари.
– Ох, – вздохнул Чучо. – Не старайтесь угадать, чего ждет учитель у доски, он сам ничего не видит. Говорите, что чувствуете. Я вам на звезды показываю, а вы смотрите на указательный палец… Там музыка. Закройте глаза, чтобы увидеть. Что вы смотрите, закройте глаза!
Они закрыли глаза. И мелодия, которая только что была невнятным фоном, перекочевала куда-то внутрь. А снаружи остался голос Чучо.
– Видеть, а не смотреть. Гомер видел, и Борхес, и им не мешало то, что он слепы. Глаза почти не нужны, разве что третий – и это твой долбанный объектив. Спроси себя – зачем ты снимаешь? Что ты хочешь показать или понять? Есть у тебя рамки, запреты? Табу? Что ты должен сказать этим снимком? Выкрикнуть? На полную катушку. Но – без истерик. Слушая себя, закрыв глаза. Как в жару воду пьешь… Грег, если ты сейчас решишь сделать портрет Мари, что, прежде всего, ты захочешь показать?
Грег раскрыл глаза и взглянул на Мари. Она, как и Чучо, ждала ответа. Не было смысла увиливать.
– Чувственность. Извини, Мари, танго навеяло.
– А нечего извиняться, – отрезал Чучо. – Извиняться нужно было бы, если бы ты соврал. ОК, чувственность… Ну, делай.
– В смысле?
– Ну снимай же, вот горе какое! Или ты ждешь, когда снизойдет вдохновение? Все, что тебе нужно, у тебя есть.
Грег взял фотоаппарат…
Мари явно чувствовала себя неловко. Она попыталась было улыбнуться в объектив, но поняла, что вышло искусственно, наоборот сделалась серьезной и стала смотреть в сторону. Некоторое время Грег еще нажимал на кнопку, затем перестал и отложил фотоаппарат.
– Удалось? – спросил рассеянно Чучо.
Грег, ничего не ответив, пожал плечами.
– Ты хотел передать чувственность? Так она – внутри. И у тебя внутри, и у женщины, которую ты снимаешь. Должно быть что-то, чего никто не знает, кроме вас двоих. Ты и она – никто больше. Это ваша с ней тайна. Сговор. Раскрыть его – все потерять. Как в танго… Никто больше не понимает, в чем здесь секрет, но чувствуют все спинным мозгом, до дрожи – здесь что-то есть, искра какая-то… Извините, Мари, что на вас надето – чулки?
Мари поперхнулась.
– Ну, что же вы так реагируете, как будто я на приеме у королевы перепутал столовые приборы? Это же вы меня просили рассказать о фотографии. Чулки надеты, я знаю, мы же танцевали с вами.
– И что?
– Ничего, наоборот, хорошо! Снимите трусики.
– Чучо! Вы… Ты…
– Я, мы, он, она… Да не бойтесь вы, никто не узнает, даже мы с Грегом ничего не увидим. Господи, вы же делаете это по несколько раз в день, и ничего страшного не происходит!
– Что, прямо здесь..?
– Нет, съездите для этого домой. Здесь, разумеется. Все дело в том, что – именно здесь.
Мари несколько секунд сидела молча. Потом оглянулась вокруг. Кто-то танцевал, кто-то беседовал, сидя за столиками. Если не считать свечей на столах и огней Парижа за перилами, на крыше было темно и, конечно, никто не наблюдал за ними.
– Ну, сами будете отвечать, – неизвестно что имея в виду, сказала Мари и быстро произвела под столом несколько неуловимых движений, после чего, сжимая в руке невесомый кусочек ткани, стала искать глазами сумку.
– Сумку вы оставили внизу, у Сабин, – спокойно сказал Чучо. – Дайте их Грегу, пусть положит в карман. Он никому не отдаст, но это прибавит ему творческих сил.
Мари посмотрела вначале на Чучо, а потом – прямо в глаза Грегу. И протянула ему сжатую в кулак руку.
– Теперь берите фотоаппарат, Грег. Просто снимайте – ее лицо, глаза, губы, волосы – сейчас!
Фотоаппарат показался ему невесомым.
Через какое-то время, одновременно очень короткое и очень долгое, Чучо сказал:
– Примерно так… Можете взглянуть, что получилось.
Еще ощущая в каждом пальце бешеный ритм пульса, Грег опустил камеру, посидел несколько секунд, глядя на нее, а потом включил режим просмотра. Первыми шли кадры с изображением искусственно позировавшей Мари, снятые всего несколько минут назад, здесь же, при этом же освещении. Потом – те, что он сделал только что.
Это были разные снимки. Как будто это была другая женщина, другой фотограф, другая камера, другой город…
– Дай посмотреть, – как-то необычно, натянутым, как струна, голосом сказала Мари.
Он отдал ей фотоаппарат.
Некоторое время она смотрела на дисплей, перелистывая кадры. Хотела что-то сказать, но, видимо, не нашла слов и просто, коротко удивленно качнув из стороны в сторону головой, положила на стол фотоаппарат.
Чучо откинулся на спинку кресла и сказал:
