Из глубины своей темной комнаты ее властно требовала к себе Лла Айша. С тех пор как приступы ее болезни участились, в периоды просветления она тратила все силы на то, чтобы изводить свою сестру; в этих жалобах, утверждала Зинеб, она находила мстительное удовлетворение. Зухра должна была то поправить ей подушки, то принести воды, то выслушать ее сетования. Иногда можно было заметить, как больная, жалуясь, в то же самое время краешком совершенно сухого глаза наблюдает за лицом своей сестры, которая, вся в слезах, пытается призвать ее покориться неисповедимой воле Господа. При описании подобных сцен Зинеб обнаруживала проницательность, какой я в ней не подозревала.
— Всю свою жизнь я была окружена старухами, — сказала она бесхитростно, потом с испугом добавила: — Умирать так тяжко!
Я смеялась.
— Да нет, не думаю.
— Нет-нет, тяжко, — настаивала она на своем. Приблизившись ко мне, она сказала таким тоном, словно ждала все эти дни, чтобы сделать мне признание: — Знаешь, когда мне подойдет срок рожать, я чувствую, буду бояться… так бояться…
Я смеялась. Называла ее глупышкой. В арабских домах деторождения так часты, беременности так многочисленны, что, кажется, все воспринимается с полным доверием к судьбе. Чтобы сделать такой вывод, достаточно посмотреть, как расцветают под взглядами других беременные женщины. Не в качестве жен терзаются наши женщины муками ревности — для этого им пришлось бы окунуться в кипение страстей, отказаться от своего лучшего оружия против мужчины, коим является безразличная покорность, — а в качестве матерей. Объект их соперничества — не мужчина, а ребенок, который шевелится в их утробе и делает их лицо кротким ликом мадонны.
Однако Зинеб утратила всякий покой. Глаза рыскали на пожелтевшем лице. В нее вселилась тревога. Мне хотелось ее успокоить. Что думает об этом Фарид? «Да я никогда не осмелюсь заговорить с ним на эту тему!» — ответила она с привычной тоской. Меня охватила злость. «Это видно по твоему лицу, — заметила я. — Видно, что ты трусишь!» И я злилась на Фарида за его недогадливость.
Зинеб нуждалась в нем. Неужели это атмосфера дома лишает женщин их естественной красоты, вселяет в их плоть тревогу? Я хотела бы, чтобы они, как и я, познали счастливый покой. Но я обрела его вне этих стен… там, куда мне необходимо было вырваться еще разок.
Когда я поднимала глаза на Леллу, то чувствовала, до чего непросто мне будет это осуществить. Она уже открыла военные действия. После одного из семейных советов, на которых Фарид и Лелла вместе принимали решения, Фарид спросил деланно небрежным тоном, явно не желая нападать на меня открыто:
— Не могла бы ты готовиться к экзаменам заочно, чтобы не нужно было никуда ходить?
— Конечно, — равнодушно ответила я. — Надо будет справиться. Я думаю, это возможно.
Лелла устремила на меня удивленный взгляд. Ей было трудно поверить, что я сдаюсь без боя. Меня так и подмывало сказать ей, что Салим скоро уезжает, так что мне еще и лучше сидеть весь год взаперти. Но я подумала, что нужно увидеться с ним еще раз, ведь я обещала ему.
Сегодня утром Тамани поднялась на второй этаж; мне из комнаты было слышно, как она шагала по длинным коридорам, остановилась подле Зинеб, которая в надежде освежиться сидела на плиточном полу. Она решилась, сказала я себе, решилась, а Лелла ни гугу! Я ждала.
Лелла в этот час была в буфетной; оттуда ей было прекрасно слышно Тамани. А Зинеб? Что скажет Зинеб мужу, который запретил ей оставаться в комнате в присутствии колдуньи? Но теперь Зинеб была пленницей лишь того страха, который сотрясал ей живот. Фариду она ничего не скажет. Его она уже не боялась.
Тамани не торопилась уходить. Что за таинственной властью обладала она над Леллой, если могла так вызывающе вести себя с ней? Мне даже стало немного жалко мачеху. Может, пойти сказать ей, что я знаю о ней все, что ей больше нечего бояться Тамани? А почему бы и нет, ведь достаточно громко, во всеуслышание поведать правду, чтобы грозящая ей опасность навсегда рассеялась. О да, в этом я была уверена.
Тамани приближалась. Вот она толкнула дверь. Вместе с нею в комнату вошло солнце. Я была довольна этим. На этот раз, на свету, уже я окажусь сильнее. Она села рядом, улыбнулась. Не лицемерно, скорее даже с симпатией, которая возникает между двумя честными противниками. Изучающе глядя на меня вприщур сквозь набрякшие веки, она оценивала мои шансы.
— Так ты снова здесь?
— Как видишь…
Я выжидала. После паузы она заговорила:
— Похоже, аль-Хадж-сын уезжает во Францию. Они купили там крупное дело…
При виде того, как она, подобно неискушенному еще злоумышленнику, продвигается осторожно, мелкими шажками, я не смогла удержаться от улыбки. Тут глаза ее нехорошо сверкнули, и она резко сменила тон:
— Он уезжает завтра. Я знаю, что у него утром самолет…
— Я тоже это знаю.
Значит, сегодня ты выйдешь из дому, чтобы встретиться с ним.
— Точно.
— А твоя мачеха? Теперь она не дает тебе выходить даже по делам учебы. А уж тем более сегодня. Ведь она знает, что Салим уезжает завтра. Я сказала это вчера старухам внизу, а теперь еще и Зинеб. Так что она знает или вот-вот узнает. Поэтому выйти из дому тебе никак не удастся. На этот раз без моей помощи тебе не обойтись!..
Она замолчала. Полная надежды, она ждала. Я подавила в себе желание прогнать ее. Мне захотелось узнать, что же представляет из себя эта женщина. Вот так и просыпается всегда наше любопытство — перед людьми, сосредоточившими в себе такие запасы страстей, что от этого они становятся чистыми — и прозрачными.
— Если я соглашусь принять твою помощь, что ты предпримешь? И какая тебе выгода от этого дела? Полагаю, у тебя нет привычки оказывать услуги бесплатно.
Она довольно ухмыльнулась, приняв содержавшуюся в моих словах издевку за похвалу ее ловкости.
— Это верно, — подтвердила она. — Но в случае с тобой я действую почти бескорыстно.
Хихикнув, она придвинулась со стулом поближе и склонилась ко мне.
— Ты мне нравишься. Правда-правда… Ты тонкая бестия, хитрая, умная… Когда я говорю, что люблю тебя как дочь, ты мне не веришь. А ведь это чистая правда, — сказала она, покачивая головой. — Чистая правда.
Она умолкла. Ее устремленный на меня из-под опущенных век взгляд сделался тяжелее, и я угадывала в нем нерешительную нежность.
В конце концов я едва не поверила ей.
— Я задала тебе вопросы, — холодно произнесла я. — Отвечай.
— Да-да, ты права. Дело прежде всего.
* * *
Когда она с неожиданной стеснительностью, которая вынуждала ее подыскивать слова, наконец призналась мне в своих намерениях, я разразилась смехом — веселым и совсем не злым. Убедившись, что даже испорченные существа могут сохранить где-то в уголке своего естества некоторую невинность, я испытала нечто вроде облегчения.
Ведь именно эти остатки невинности заставляли ее объяснять свои устремления, защищать их. Это было нелегко, она то и дело запиналась. Подобные затруднения в разговоре, видимо, впервые вызвали в ней чувство ущербности; озлясь, она резко повысила тон:
— Ради того, чтобы мой брат стал уважаемым человеком, я сделаю все. У меня есть кое-какие сбережения; через год я их удвою. Можешь не сомневаться: даже сейчас я сумею заполучить в жены Слиману любую девушку. Любую, говорю тебе.
— Ну и что? — спросила я, улыбаясь.
— А вот что! Для этой цели я уже давно приглядела тебя. Ты мне нравишься, ты всегда мне нравилась. Когда я вижу, как сверкают твои глаза, я знаю, с кем имею дело… И потом, ты красива; правда, Слиман не интересуется женщинами, он вечно корпит над своими книгами… Но ведь так даже лучше, разве нет?.. К тому же в свое время род Абделазизов гремел… Земли до самых пустынь, бесчисленные овечьи стада. Правда, твой отец все промотал. Но как бы о нем ни злословили, я им восхищаюсь. Вот это был мужчина, хозяин. Не то что нынешние мелкие буржуа, мелочные и злобные, вроде твоего братца. На людях для виду унижают своих жен, тогда как на самом деле повинуются им и слушают все их сплетни. Если хочешь знать, то как раз из-за того, что женщинам дали слово, все теперь идет наперекосяк, в том числе и в вашем доме…
Она продолжала. Я слушала, как она защищает «род Абделазизов», словно свой собственный. Она одна с какой — то ребяческой наивностью сохранила память о прошлом, которое с приходом Леллы все остальные стремились отвергнуть. Еще я понимала, что такое поведение Тамани — не что иное, как попытка взять реванш над тем, кто был «хозяином», над родом, которому служила ее семья и она сама… На моих глазах жизнь колдуньи наполнялась волнующим меня смыслом.
Но я вернула беседу в нужное русло.
— Я одного не понимаю: утром ты приходишь и говоришь, что если я, дескать, хочу увидеться с Салимом, ты поможешь мне выбраться из дому… а когда я спрашиваю, в чем твой интерес, ты отвечаешь, что хочешь выдать меня замуж за своего брата…
