— Вам кажется, что я староват? — обижался город.
— Что вы, что вы, — врал Виль, — вы вечно молодой. И вечно живой…
Ему почему-то хотелось добавить: как Ленин.
Город был действительно красив, живописен, таинственен, и, чтобы в него влюбиться, Вилю не хватало самого малого. Вот если бы из этого окна его звала мама: «Виля, давай домой. Блинчики остывают» — этот дом бы стал своим. И двор тоже, если бы по нему были разбросаны дрова, по которым он когда-то носился, и улица, если бы на ней рядом с каштанами продавали эскимо по четыре копейки, а с подножки трамвая свисал Папа и насвистывал «Марш энтузиастов», и мост, — он бы тоже был до боли своим, если бы он на нем впервые поцеловался — как на том, над Невой, повисшем в таинственном свете долгой белой ночи, где гудел пароход и дули в трубы ангелы на Адмиралтействе…
Но не с кем было Вилю целоваться в этом городе, где целовались, казалось ему, в основном на картинах древних мастеров.
«Чтобы влюбиться в город, — понял он, — в нем надо впервые поцеловаться. На мосту, в парадной, в ночном саду». Если это, конечно, не Рим с Парижем…
Впрочем, если быть до конца честным, Виля на мосту целовали. Это был непонятный темный тип с бородой Достоевского. Он облобызал его страстно, трижды, обслюнив губами обе щеки. У Виля в голове даже пронеслась фраза, произнесенная фрау Кох:
«Настоящий мужчина любит настоящего мужчину…»
Он отшатнулся.
— Пардон, мсье, кто вы?
— Хел Фуре. Доктор филологии. Тема диссертации: «Влияние «Трех сестер» на «Братьев Карамазовых!» Вы меня еще не знаете.
Виль уже знал Хела. Доктор филологии регулярно писал на него доносы: «Еврей не может преподавать русскую литературу», «Еврей не имеет права преподавать русские глаголы движения», «Заберите у еврея Чехова», «Еврейские руки — прочь от Толстого», «Еврей не…» Марио Ксива, переживавший в это время, после попадания под коня, период ренессанса и испытавший неожиданный прилив любви к Вилю, всячески защищал его, со всем блеском своего остроумия, тоже пережившего период расцвета.
— Дорогой коллега, — отвечал он, — не желая умалить огромного научного значения ваших трудов, особенно «Влияние «Дяди Вани» на «Анну Каренину», рискую напомнить, что герр Медведь еврей всего лишь наполовину, причем неизвестно, на какую. Великую русскую литературу преподает только его русская половина, а еврейская не имеет к ней никакого касательства.
Вскоре от доктора филологии приходило новое письмо.
— Дорогой коллега! Глубоко ценя вас, как великого семантика и уважая поистине великие перемены, происшедшие с вами после незабываемой встречи с крылатым конем, позволю тем не менее обратить ваше внимание, что еврейская половина мсье Медведя прямо-таки бросается в глаза — это рот, глаза, уши, картавый язык — то есть именно то, чем преподается великая русская литература. В данном случае, дорогой коллега, меня не интересует, к какой половине относится его зад, руки, ноги — как вы знаете, я интернационалист и романтик.
Переписка разрасталась, велась месяцами, стиль Хела утончался, становился все более и более изысканным, напоминая то раннего Гете, то позднего Золя. К переписке периодически подключалась и его жена.
«Многоуважаемый синьор Ксива, — писала она на бумаге, густо пахнущей «Шанелем», — я не разделяю мнения моего супруга, доктора филологии господина Фурса. Я абсолютно уверена, что великую русскую литературу может преподавать любой, даже еврей. Но не Ленин. А у вас ее преподает он. Преклоняясь перед вашими воистину энциклопедическими знаниями, позволю себе подсказать, что имя Виль расшифровывается именно так. Пусть Ленин освободит кафедру для более достойных, например, доктора филологии, автора работы «Гласность у Гоголя» Хела Фурса и возвращается в свой мавзолей. Гуадуамус игитур. Стелла Фуре».
«Уважаемая Стелла Фуре, — отвечал Ксива. — Вивам профессорум! Мне кажется, что ваш научный, заслуживающий глубокого анализа подход к расшифровке имен, должен вызвать у любого интеллигентного человека всяческое уважение. Более того, вникнув в него, я понял, что он всеобъемлющ и гениален. Расшифровав свое собственное имя, я, наконец, осознал, кем являюсь в действительности, и перешел к вашему. Я понял, наконец, кто вы, Стелла — вы Сталин и дважды Ленин — если не ошибаюсь, в вашем имени две буквы «л» — и, следовательно, вам место одновременно в мавзолее и в кремлевской стене. Имя вашего уважаемого мужа, доктора филологии, автора работы «Перестройка в «Вишневом саду», я не хотел бы расшифровывать, потому что не могу писать нецензурные слова такой прекрасной даме, как вы, Гуадуамус Игитур. Марио Ксива…»
Виль долго смотрел на темного типа.
— Что вы, что вы, мы знакомы… Вы не могли бы поцеловать меня в жопу?
С доктором филологии ничего не произошло. Он не свалился в темные воды лингвистической реки. Он даже не покачнулся. Он продолжал улыбаться.
— Довольно оригинальная мысль, герр профессор, — Вилю показалось, что Хел начал нагибаться для поцелуя. — вы не могли бы ее уточнить?
— Видите ли, уважаемый коллега, — сообщил Виль, — именно жопа является наиболее ярким представителем моей русской половины. А вы трижды обслюнявили еврейскую.
Фуре довольно покачал бородой.
— То, что я и доказывал, — сладко произнес он, — рад, что мы с вами нашли общий язык, коллега.
— И не только с вами, но и с вашей уважаемой супругой, дорогой «Хер Ленина».
— Warum, герр профессор?
— Используя методику вашей супруги, я позволил себе расшифровать ваше замечательное имя.
Хер благодарно захихикал.
— Славянский юмор, — произнес он. — Кто бы мог подумать, что на этом мосту Ленин встретится со своим хером…
Вскоре письма прекратились. Хел Фуре получил великолепную должность — кафедру где-то в Южно-Африканской Республике, недалеко от Оранжевой речки, где с большим красноречием доказывал, что мавры всех мастей во все века душили прекрасных дездемон, даже не давая им помолиться.
Очевидно, во время той исторической встречи на мосту он все-таки чмокнул Виля в его русскую жопу и это начисто отбило у него интерес к русской литературе.
Он перешел на английскую.
Ленинский хер покинул Европу…
* * *
Осложнение у Марио Ксивы после знаменательной встречи с конем прошло неожиданно, внезапно и значительно раньше, чем перестройка.
Виль это заметил сразу же — на стены кабинета вернулись лошади и, что совершенно сбивало с толку — в центре, почти в натуральную величину, висел «Пегас»!
По городу вновь начала носиться Тройка, засвистел кнут, раздавались вопли Клячи: «Эй, залетные!»
И, что было особенно симптоматичным — Марио перестал жечь доносы!
— Еврей не может…, — громко читал он.
Виль был порясен.
— Мне на плечи кидается век-волкодав, — декламировал он.
Но Ксива не начинал пить водку и бить зеркала. Он был невозмутим.
— … Неуч без диплома не может…, — продолжал он.
— Я к розам хочу, — Виль переходил на Ахматову, — в тот единственный сад…
Марио не размазывал слез. Не рвал на себе рубаху.
— … Беженец не может…, — декламировал он.
— … Где лучшая в мире стоит из оград…, — пытался перекричать его Виль.
— Забудьте о поэтах, — Ксива отбросил анонимку, — не ждите, что я разорву рубаху или разобью зеркало. Всему свое время. Время попадать под лошадь и время выбираться из-под нее. Время быть под конем — и время на коне! Я, например, не считаю, что вы — неуч, но в наше время, мой дорогой, лучше быть неучем с дипломом, чем мудрецом без! Я считаю вас мудрецом, я читал о вас лекции, я смеюсь и плачу над вашими книгами, но меня одолевает армия анонимщиков-идиотов. Согласитесь, силы неравные — с одной стороны идиоты, доктора наук, уважаемые граждане с генеалогическим древом, уходящим в доисторические времена, с другой — вы — эмигрант, не бушмен, с пищевым дипломом. То, что вы великий писатель, знаю только я и Бем. Все! Вы не заметили, что тут читают только некрологи? А вы туда еще не попали! А то, что вы занимаете прекрасное место — знают все. — Марио потряс пачкой писем. — Достаньте диплом, Свифт, добудьте его, Ювенал, получите во что бы то ни стало, иначе…
— Но как? — развел руками Виль, — подскажите.
— Не знаю, вы умный — вы и думайте! Поступайте в какой-нибудь заштатный университет, на славянское отделение. Вам это раз плюнуть. И привезите диплом. И мы одним дипломом утрем им всем нос! Что вам стоит: «Я живу, ты живешь, он живет!»
Виль побагровел.
— Вы обалдели, профессор!
— Варум, майн либе?
— Кому вы это предлагаете? Ювеналу с тридцатилетним стажем?! Да я смешил всю огромную державу от Черного до Баренцева морей!
— Поезжайте и смешите ее дальше, от Сибири до Карпат, но на кафедре я вас держать не смогу.
