— Эй, пацан, ты че, не местный? — Четверо подростков, на вид чуть старше меня, стояли внизу. — Слазь давай, есть разговор.
— Доем и слезу, — спокойно ответил я, откусывая кончик кости. — Если спешите, лучше не ждать, я медленно жую.
Они посовещались, затем трое полезли ко мне — медленно и печально, опасаясь нарваться на серьезный отпор. Тем временем я провел костью по доскам вокруг себя и небрежно заштриховал получившуюся зону. Результат мне не понравился, и я начал было крошить скорлупой в шести точках, но вовремя вспомнил, что у этой цивилизации верх и низ сторонами света не являются, — ограничился четырьмя.
Все трое вылезли на мой ярус, но подойти не решались. «И не решитесь», — подумал я.
Однако их рыжий друг, стоящий внизу, этой трусости не понимал. Ему было невдомек, что теперь я кажусь старше, сильнее, опытнее, удачливее. Он орал, требуя скинуть нахала к нему.
— Хочешь поговорить — залезай. — Мое предложение ему не понравилось, но он все же вскарабкался наверх, матерясь и сыпля угрозами, а потом нерешительно замер в двух шагах от меня.
— Ну, ты это… — пробормотал он. — Не наглей, это наш район.
— Ваш — потому что вы здесь живете?
— Да.
— Ну, тогда это не только ваш район, — я усмехнулся в озадаченные рожицы. — Я тоже здесь живу, так что район — наш. Зовите меня Шаманом.
Глафира Владимировна в свое время стала первой женщиной — капитан-лейтенантом российского флота. Потом за полгода сделала мгновенную карьеру до контр-адмирала — кому-то из иностранных бонз пускали пыль в глаза, мол, и у нас женщин и геев в армии и на флоте не притесняют, а продвигают вверх и уважают.
Мгновенного взлета ей никто не простил, и после вступления во все нужные блоки и альянсы тридцатипятилетнюю контр-адмирала без шума спровадили на пенсию. Старые друзья ее сторонились, новые как-то не появлялись.
С родственниками неуживчивая Глафира поссорилась еще в юности, и ни мгновенный взлет, ни резкое падение не примирило ее с ними. Мужчины появлялись нечасто и под разными предлогами почти сразу получали пинок под зад — кто за то, что тюфяк и мямля, а кто за рвачество и грубость.
В сорок три года она подала документы на усыновление ребенка. Не меня — другого, и взяла бы его, но именно в этот момент кураторы нашего проекта опомнились и решили, что детдом — это хорошо, но было бы невредно развести деток по разным семьям. Какой смысл ломать жизнь двум десяткам альфа-самцов, закрывая их вместе в переходном возрасте?
И меня всучили контр-адмиралу. Остальных двенадцатилетних клонов распихали еще лучше: скифского вождя — в семью оперного певца, древлянского князя — к заместителю губернатора Пскова, хазарского царя — к известному актеру, сыну и внуку знаменитых режиссеров.
Глафира сильно переживала, что я не могу работать с компьютером и потому не хожу в школу. Подозревала симуляцию и умственную недостаточность, но я смог доказать, что не тупой и не ленивый — просто мозги так устроены, что не верю в компьютеры. Вижу перед собой — но не верю. Вот когда поверю, тогда и засяду за игры и сайты.
Книги, подсунутые ею, я не читал. С ними была та же история, но чуть попроще. Читать в детдоме меня научили, но привыкнуть к этому занятию я так и не смог. Письменность оказалась чуждой мне магией, чем-то понятным, но при этом слегка подпорченным, что ли. Небольшие надписи я читал влет, при необходимости мог воспользоваться энциклопедией или справочником, но целенаправленно прочитать целую книгу без отвращения не мог.
Зато каждый день я расспрашивал ее обо всем. О детстве, о школе, о политиках и актерах, о религиях и обрядах. Она рассказывала, а потом ночью зарывалась в учебники — чтобы лучше объяснить мне еще что-то.
И чем дальше мы заходили в беседах, тем четче я понимал, что я чужд этому миру. Понимал, почему простые заклинания не работали, почему обереги не защищали. Я разговаривал с госпожой контр-адмиралом, сделав ее своим проводником в эту реальность, как проходил в свое время через мертвых в загробный мир. Постепенно беседы стали откровеннее, и она уже не удивлялась моим вопросам.
— Зоофилия — это когда с животными, педерастия — это когда мужики с мужиками, некрофилия — это когда с мертвыми…
— Глафира Владимировна, я понимаю, почему нельзя с животными, логичен запрет на однополые отношения, но почему нельзя с мертвыми?
Как она меня тогда выпорола… Из лучших побуждений, чтобы пацан — я то есть — накрепко запомнил, что с мертвыми — никогда.
Посмотрела бы она на меня того, прошлого, когда я ложился рядом с женским трупом, чтобы узнать, как ее убили. Кто убил. Зачем. Чтобы предотвратить подобные преступления.
Полюбовалась бы она, как жены провожали мертвого вождя и как потом — не всегда, но бывало — рождались посмертные дети, любимцы богов, талисманы народа, переданные из-за грани.
Разные культуры. Разные стандарты. Разное отношение к смерти, к жизни, к любви и к свободе.
Четырнадцатый день рождения я встретил верхом на моноцикле — всю ночь мы с Рыжим, Матвейкой и Рогером Палычем носились по Костроме, четыре раза переезжали через мост, а под утро Матвейка заявил, что знает настоящую круть, — и мы, уставшие уже и пьяные скоростью, понеслись за ним по рельсу воздушки над Волгой.
И Палыч не доехал до туннеля двадцать метров — убрался со скользкой рельсины вниз, то ли гироскоп не сработал, то ли он сам снял автоматику и резко вильнул.
Мы объехали кругом — он лежал на берегу, с распоротой лодыжкой, и орал нам издалека:
— Только МЧС не вызывайте! Только не вызывайте, у всех проблемы будут, сами справимся!
— Шаман, у тебя есть аптечка? — Естественно, ни у Рыжего, ни у Палыча, ни у Матвейки ничего не было — обормоты, дети, с которыми вроде как ничего не случается. Еще и МЧС не вызывать!
— Есть, — я вскрыл сидушку, извлек кокон аптечки. — Лежи, дурак, не дергайся! Сейчас посмотрю, сам справлюсь или придется искать кого получше.
Лейбинт развернулся лентой, я протянул его через сгиб своего локтя, напрягая бицепс в такт пульсу. По внутреннему ощущению стало ясно — получится. И действительно, едва прикоснувшись к ноге Рогера повязка встала идеально, кровь остановилась.
— Ну чего, пойдем? — бодро поинтересовался инвалид.
— Куда тебе идти, безногий? — коротко взглянув на меня, спросил Рыжий. — Крови вон сколько натекло. Нам трицикл нужен, отсюда тебя вытаскивать.
— Байкеры у торговых рядов, — выдал мысль Матвейка. Говорил он нечасто, но почти всегда по делу. — Точно помогут, правда, могут обратку спросить, ну это уж святое дело.
За байкерами поехал Рыжий — он у нас вроде командир, ответственный за всех, ну и контакты с внешним миром тоже на нем.
Обернулся за двадцать минут, на следующем за ним трицикле сидел тощий байкер в зеркальной защитке. Он снял шлем — это была девушка.
— Ну что, малолетние инвалиды, кому нужна помощь мамы Марты?
Она легко спрыгнула со своего агрегата, машинка приподнялась над землей.
— Кто лейбинт накладывал? Молодец, рука у тебя легкая, даже зашивать не надо будет. Грузите ко мне, только аккуратнее, дай я гравифазу поправлю, выставлю ниже.
Грузили Рогера две минуты — и еще десять двигали так, чтобы ему удобно было. Угораздило же!
— Этот — с нами, — ткнула Марта в меня, — остальные свободны.
Я держался позади. Байкерша ехала, не нарушая, но довольно резко — с наклонами на поворотах и прыжками через лежачих полицейских. Сдали Рогера Палыча на руки старшей сестре, окинувшей Марту недобрым взглядом, вышли во двор, и обладательница полноценного осевого байка закурила.
— Ты странный, — заявила она, выдохнув дым. — Сильный и хитрый. Сколько тебе?
— Четырнадцать, — ответил я, лишь отчасти слукавив.
— Яйца небось звенят, — усмехнулась она. — А?
— Хамить не хочу, извиняться не за что, предложения к разговору не вижу, — спокойно ответил я.
— Поехали на Волгу, целоваться, — внезапно предложила Марта. — Там сейчас рассвет по туману идет.
В свои девятнадцать она потрясающе целовалась.
А за попытку лапать она легонько дала коленом, и я почувствовал — точно, звенят.
Глафира Владимировна Марту невзлюбила с первого взгляда. Впрочем, родители байкерши отнеслись ко мне еще хуже — девке замуж пора, а она нюни с детьми разводит!
О том, что я собой представляю, она узнала на третьем свидании. Не знаю, что это было — какая-то женская магия или мои собственные гормоны, но выложил я все как на духу, и она поверила. Не во все, с оговорками, но — поверила и при этом поняла, что рассказывать подобное кому-то еще — последняя глупость.
— Проще всего назвать мой статус «шаманом», хотя так же близко — «следователь», «священник», «психолог». Мой учитель дал мне только общее направление, все тонкости я находил сам, будто щепку кинули в ручей, и она поплыла к реке, а потом к морю. Не было других вариантов — разве что если бы я оказался совсем тупым, прибился к берегу или зацепился за корягу.
