Лиза ужаснулась:
— Да у них же денег нет!
Глеб засмеялся.
— Ты — капиталистка, Лизка! Но я уже придумал кое-что. Денег мы с ними заработаем. Главное — будь со мной, люби меня…
Лиза смотрела на балконную дверь. Штора чуть колыхалась от ветерка, а ей казалось, что это — занавес, который вот-вот поднимется, а за ним…
Вы хотите знать все с самого начала? Началось все с ерунды, все самое важное начинается с какой-нибудь ерунды… Олега прислала ко мне подруга. Ну, не то чтобы подруга, а скорее приятельница, если вы улавливаете разницу. Старая знакомая по заочному. Некогда мы встречались с ней в столице, на той затяжной пьянке, что гордо именуется сессией. Среди заочников я была самой младшей, остальные уже много лет работали, имели семьи. Вот и моя знакомая была замужем, растила сына, этого самого Олега.
На заочное я пошла по настоянию папы. Папочка всегда прикрывал меня от тогдашней действительности. Как об этом потом писали газетчики? «Атмосфера удушливого брежневизма…» Я ее и не замечала. Школа — самая престижная в городе, да и вы, наверное, ее заканчивали?… К тому же половину школьных лет я провела в уютных простудах: приходил наш милейший Яков Львович и выписывал справочку. А дома было так хорошо! С тех пор почти ничего не изменилось. Мама, перед тем как ехать в Италию, очень удачно все устроила: приватизировала весь особняк, что можно было бы счесть чудом, если не знать маминых связей, а потом его отреставрировали. Мама выбила на это деньги от ЮНЕСКО.
Вы, конечно, знаете историю нашего дома? Прежде школьников со всего города водили сюда на экскурсии. Как-никак творение великого зодчего по заказу великого композитора… Согласитесь, что дом хорош необычайно. Реставрировали здание под моим наблюдением, поэтому ничего не испортили. Удивительное сочетание раскованности и гармонии… И внутри — вы обратили внимание? — все без излишней помпезности, изысканно и строго. Мой прадед окружил себя этими вещами, и никакая советская власть, никакие свежие веяния не сдвинули с места ни одного кресла, ни единого столика!
Деду и отцу это недешево обошлось, в смысле нервных затрат и постоянных компромиссов с властями. После революции на нижнем этаже была музыкальная школа имени моего прадеда, в 60-х она переехала в новое здание, и дед добился создания музея… Слава Богу, он официально так и не подарил его городу. Переговоры по поводу этого тянулись десятилетиями. Дед находил какие-то причины оттянуть дарение, потом папа продолжил волокиту… А в начале 80-х все заглохло окончательно. А уж потом дом стал действительно нашим, точнее моим, потому что папа умер, а мама уехала в Италию… Я отвлеклась, простите. Но без понимания истории нашего рода, без видения того, чем является для меня дом — эти рояли, лестнички, венецианские окна, — в моем рассказе обойтись невозможно. Может быть, мама Олега и послала его ко мне, потому что гостила здесь когда-то. Я еще не встречала человека — даже такого прагматичного, как она, — который бы не проникся очарованием нашего дома. А может, это был элементарный расчет бывалой бабы: нестарая, одинокая женщина пригреет мальчика, и он не будет шляться бог знает где. Наверное, сначала все и пошло именно так, как грезилось ее неумному материнскому сердцу…
Он был хорошим мальчиком. Такие мальчики всегда вырастают в семьях потомственных военных. Его родословная не обрывалась в пропасти 17-го года, потому что за спинами вертолетчиков, бригадных комиссаров и чекистов с хорошо вымытыми руками просматривалась прабабушка — дочь губернатора. Ее подхватил где-то в вихрях гражданской сумасшедший от запаха крови прадедушка. Сей мезальянс дал многочисленный приплод. И хотя советская власть всячески норовила истребить отпрысков графини и ученика столяра, кое-кто сохранился… Они храбро воевали на всех войнах, даже Олегов папа успел получить ранение на территории Афганистана, пока мы с его мамочкой чудили на сессиях. А Олежек окончил какое-то училище, что-то там особенное, какие-то «береты». Честно говоря, я вполуха слушала эти подробности — дух казармы навевает на меня тоску… Его направили в наш город, в этот… ОМОН? Нет! Спецназ. Да, именно так…
Получив письмо от приятельницы, я твердо решила, несмотря на ее намеки, отослать его к знакомым на квартиру.
Я не терпела в доме посторонних. Но он мне понравился. Голубоглазый, светловолосый красавец. Огромного роста, но удивительно легко двигающийся. Ничего простонародного в лице и манерах. Развитая речь, без сорных словечек. Никаких идиотских анекдотов. Удивительно корректное поведение. И я решила, что, пожалуй, будет неплохо, если он поживет здесь, — места предостаточно.
Рассчитывала ли я на какие-то близкие отношения? Мы договорились, что я расскажу вам все без утайки… Так вот: безусловно, нет! У меня достаточно поклонников, и я никогда не была одинокой в этом примитивном смысле. Вы, конечно, знаете или догадываетесь, сколько мне лет? И, наверное, заметили, что женщины в нашей семье — это существа особой породы. Мы не распускаемся и в девяносто, что уж говорить о моих тридцати семи! Вот прямо перед вами портрет кисти Серебряковой. Моя двоюродная бабка. Хороша? А здесь ей под пятьдесят. Естественно, что близкие мне мужчины принадлежат к избранному кругу и мои романы происходят обычно не в родных пенатах, а где-нибудь на фоне пейзажей Франции и Швейцарии. Я и теперь могу стать вполне настоящей баронессой, узаконив свои давние отношения… Впрочем, это вовсе не имеет отношения к нашему разговору.
Итак, Олег поселился у меня и мы подружились. Смешно звучит, но так и обстояли дела. Мы собирались вечерами в гостиной, пили чай, беседовали. И, конечно, слушали музыку. У меня очень хорошая фонотека. А еще ему нравилось, когда я играла сама. Хотя музыкантша я — так себе. Папины надежды в этом смысле не оправдались. Иное дело — история музыки! Как слушал меня Олег, когда я цитировала ему письма великих, рассказывала их подлинные биографии. Эти вечера были так спокойны, так умиротворенны… И в облике Олега, когда он сидел передо мной в огромном кресле, было нечто старинное, благородное… Особенно он любил, когда я говорила о своих предках. У нас в роду много польских корней. И Олег часто повторял, что я — истинная полька, и звал меня «ясновельможная пани». Конечно, мне льстило его юношеское восхищение, какое-то бескорыстное, рыцарское. А как правильно он целовал мне руки: нежно, благоговейно… Он гордился нашей дружбой, это чувствовалось, когда в дом приходили некоторые, наиболее отесанные, из его сослуживцев.
А потом наступила зима. И он все читал те стихи, помните: «А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех…»? Снег, роскошный, небывалый, валил целыми днями и засыпал все — и сад, и наш переулок, и особняк по самые окна. Каждое утро Олег сам расчищал дорожку перед домом и въезд в гараж, а я стояла на крыльце и смотрела на него, на сильные мужские движения его рук, на его азартное лицо, когда он поворачивался ко мне, чтобы крикнуть что-нибудь, например: «Аня, вы простудитесь! Зайдите в дом!» Но я все стояла и не шла в дом, потому что чувствовала себя упоительно молодой. Словно ко мне вернулись мои даже не двадцать, а шестнадцать лет… Да, я полюбила его. Как никогда и никого. В этой любви смешалось все: нежность взрослой сестры и страсть зрелой женщины, любование его юной силой и азарт наставницы… Еще ничего не произошло, ни слова, ни движения, но я уже безвозвратно и отрешенно отдала ему себя. А потом мы сделались любовниками.
Январским вечером я выгуливала Цезаря. Олег шел со службы. Мы остановились посреди сада. Было почти светло, потому что кругом лежал голубой в сумерках снег. Цезарь носился по сугробам и катался в них, словно щенок. Потом пес прыгнул на меня и почти опрокинул. Олег, смеясь, стал его оттаскивать, мы вместе вывалялись в сугробе…
Цезарь с лаем убежал куда-то к ограде, а мы остались вдвоем в почти осязаемой тишине, которая вдруг окутала нас. Я лежала навзничь на снегу, в расстегнутой шубе, с распустившимися волосами. Он наклонил ко мне свежее, сумасшедше красивое лицо и поцеловал. Лучше этого поцелуя уже ничего не было в моей жизни.
Увольте меня от лишних подробностей. Может быть, это и нужно зачем-то для нашего дела, но я не из тех дам, которые с радостью обнажают свою интимную жизнь. Да, мы продолжали обитать врозь. Я просто не в состоянии ночевать в одной постели даже с самым близким человеком. Да и мои родители всегда спали в разных концах дома: мама — в своей спальне, папа — в кабинете. Общее супружеское ложе — предмет гордости плебеев. Но отношения наши, если говорить о них без жарких откровений, были нежны, глубоки и гармоничны.
Это была для меня ясная и красивая пора. Я вообще трудоголик, как принято нынче выражаться. Но в эти месяцы своего счастья я работала особенно плодотворно. Практически закончила монографию, появилось несколько свежих, неизбитых тем для статей. Но, главное, я была охвачена совершенно необычным для меня ощущением чудесной близости с мужчиной. Весь мой мир заиграл красками, словно освещенный невидимым золотым солнцем. Нет, это он был для меня солнцем! Как там у Ахматовой: «Сердце — солнце отчизны моей…» Будто я родилась вновь в его объятиях, родилась молодой, прекрасной, сильной. Ах, простите меня за этот беспомощный пафос, извините мне этот приподнятый тон. При моих теперешних обстоятельствах это, пожалуй, даже не смешно… Если бы та зима никогда не кончалась! И длились бы вечно наши вечера и ночи, разговоры и прогулки в заснеженном саду…
