— Митрич, а уток пострелять можно?
— Отчего ж — если умеешь. Здесь их, как грачей на погосте.
Шеф занялся рыбой, а мы вчетвером сошли на берег. Первым завладел ружьем Курносый — считал, что имеет на это право, как комендор. Его дуплет был неудачным, хотя подлетевшие утки только что на нос ему не нагадили. Вторым промазал боцман, третьим Оленчук. Я выстрелил и сбил одну. Боцман кинулся в воду и выловил мой трофей. Когда вернулся весь мокрый и в тине, ружъё снова было в руках Терехова.
— Отдай, — приказал Теслик. — Мне нужна дичь — выпендриваться будешь у своей пушки. Вторым в воду за сбитой птицей полез Ваня рогаль. Потом боцман заставил искупаться разобиженного Мишку. Спугнутая выстрелами водоплавающая дичь из окрестных заводей поднялась на крыло и стаями носилась над нами, надеясь, видимо, запугать непрошенных гостей кряканьем и свистом крыльев.
Мы расстреляли весь патронташ и притащили на борт четырнадцать уток. Темнело. Включили на юте наружное освещение и сели щипать, палить, потрошить дичь всем экипажем. Даже годки присоединились — Коле я успел шепнуть: «Не ешь уху», а Цилиндрику она не понравилась. Честно отужинал Гацко. Не разобрал вкуса пищи — сам ведь готовил — лёг спать, а точнее, переживать за своё профессиональное мастерство. Командиру с гостем достался почти весь ужин. Привкус испорченной рыбы и масляные разводья ухи притупились водкой. А мы развели на берегу костёр, сварили шесть тушек и потроха, заправили луком, лапшой и наелись досыта. Спать ложились, боцман растолкал Гацко:
— Светает, иди бдеть — твоя вахта.
Шеф промычал, что у него болит живот.
— Чёрт с тобой, — махнул Теслик и с трудом подтянул на гамак свою до крайности перегруженную брюховину.
Командир с гостем упившись, мы уевшись, бросили без охраны на произвол судьбы катер и её самую — нашу судьбу.
Похмелье было тяжёлым. Водка кончилась. Командир мучился животом (Гацко, кстати, тоже). Митрич оказался покрепче, но у него испортился характер. Был выпит его недельный запас спиртного, расстрелян весь патронташ. Боцман предлагал ему обработанную уже дичь, но старик отмахивался обеими руками. Требовал, чтобы пошли в Спасск за опохмелом — на «Ярославце», так как в «казанке» у него туговато с бензином.
К обеду, отпившись чаем, Таракан принял решение идти в Спасск-Дальний за опохмелом. Снова боцман с отпорником на баке, командир на мостике, и наш ПСКа самым малым ходом двигался через мелкие заводи Верхнего Сунгача. Движение замедлялось не только мелководьем, но и беспокойным Таракановым желудком. Он то и дело давал команду «Стоп, машина», бросал штурвал и, прыгая через дуги и поручни спардека, мчался в гальюн. В начале очередного движения мы сели на мель.
— Кранты, — объявил Таракан гостю. — Дальше дороги нет.
На горизонте за камышами и труб города не было видно. Митрич круто выругался, отвязал моторку и умчался вперёд.
— Всё, — сказал Таракан. — Больше не могу — сниматься с мели будем, как отдохну.
И пропал в каюте.
Боцман решил не ждать. Уговорил Колю Сосненко попытать счастья без Таракана. Мой старшина запустил двигатель, дал малый, потом средний, потом полный назад. Винт засасывал под днище, гнал вдоль бортов волны грязи и ила — катер стоял, как вкопанный.
Сосненко выключил двигатель, вылез наверх:
— Всё, боцман, сели и, похоже, капитально.
— Колёк, давай ещё разок, ещё раз на самом малом — есть идея.
Сосненко не спеша выкурил сигарету, стрельнул бычок за борт и полез в машинное:
— Ну, смотри….
Боцман встал на мостик за штурвал, остальные, взявшись за руки, строем на юте. Как только заработал винт, мы начали бегать от борта к борту, раскачивая катер. И он пошёл кормой вперёд, стал послушен рулю настолько, что в одной из заводей боцман сумел развернуть его носом вперёд. Никто не стоял с отпорником на баке, боцман вёл ПСКа по прежнему следу в ряске. Причалил его к месту ночной стоянки. Дальше не рискнул — слишком много было проявлено самостоятельности.
Командиру нашему не дали отоспаться вышестоящие начальники. Ваня Оленчук принял радиограмму — расшифровав её, помчался будить Таракана. Нам предписывалось где-то в районе Астраханки принять на борт поисковую группу погранцов и доставить на Новомихайловскую заставу. Беспалов поднялся в ходовую в том виде, про который говорят — краше в гроб кладут. Он даже не заметил, что ПСКа ошвартован и не на мели — видимо напрочь забыл первую половину дня. И никак не мог поймать азимут рандеву. Горячился на рогаля:
— Хохол, ты верно расшифровал радиограмму? Нет ошибки?
Как Таракан не крутил карту на столе, как сам не елозил вокруг последнего — выходило, что встречать нам погранцов следовало на суше, в пару километрах от береговой черты.
— Да, пошли вы…. — послал кого-то далёкого, вышестоящего.
Прочертил прямую линию от устья Верхнего Сунгача до точки на карте далеко за Астраханкой, вычислил курс, сообщил боцману и пропал в каюте. Боцман сам вывел ПСКа из мелководной реки и встал на курс.
Мы достигли берега потемну. Моросил дождь. Пришвартовались, бросили сходню, включили топовый фонарь. Стали ждать. Астраханка огнями изб опоясывала берег. Поужинав, моряки отдыхали в кубрике. Таракан так и не показывался. Мы с боцманом бдели в полумраке ходовой рубки, лениво переговариваясь.
— Плохо верится, что поисковый отряд пойдёт через деревню. Ты ничего не напутал?
— Если кто напутал, то Таракан. А у тебя какие-то предложения?
— Может, в эфире их поискать — радиостанция с ними должна быть.
— Иди, тащи рогаля — ищите в эфире.
Я уж поднялся с баночки, как некто на берегу у трапа, очерчивая круги зажженной зажигалкой, стал подавать сигналы на катер.
— Кто это? — удивился боцман.
— Должно пришли.
— Сходи, проверь.
Я спустился по сходне на берег. Моряки по трапам, сходням и проч., вверх ли вниз всегда ходят вперёд лицом. Культура такая. Порой, чтоб не упасть на крутопоставленной и, как теперь, сырой, приходится разгоняться и сбегать. Что я и сделал, ткнувшись незнакомцу в грудь. Ударился грудью, а он меня толкнул руками. И я влетел по щиколотки в воду. Такой приём не воодушевил. Незнакомцев было четверо — столкнув меня в воду, они блокировали подступы к сходне.
— Командир?
— Командира надо?
Я отступил так, чтобы видна была рубка.
— Боцман, тут командира требуют.
Таракан выскочил в мундире без плаща, сделал шаг на сходню, второй мимо и полетел носом в песок. Вскочил на ноги, поднял пилотку, чертыхнулся:
— Кокарду погнул.
Видя у трапа незнакомые чёрные фигуры, крикнул:
— Боцман, прожектор вруби.
Луч света царапнул берег, и в его свете я увидел…. Мама родная! За чертой прибоя, там, где кончается песок и начинается трава, стояла целая стена мужиков с кольями в руках. Четверо самых отчаянных окружили у сходни Беспалова.
— Да каких пор ты, собака, будешь кровь людскую пить? Куда лодки упёр?
— В чём дело, товарищи?
— В чём дело?! — Бац! — самый горячий из квартета съездил сундуку по скуле. Пилотка вновь на песке. Я присел, готовясь к прыжку — только чувствую, он мне не удастся. Эти пять-шесть шагов, разделяющих меня и квартет застрельщиков, по песку мне не преодолеть одним махом. Да и обстановка явно не подгоняла решительные действия — можно было спровоцировать остальных, которые с палками в руках. Взвесив всё, попятился прочь, к тому месту, где за вбитый ломик ошвартован «Ярославец». Рассудил: лом — оружие, а если придётся удирать, то, схватившись за швартовый конец, быстрее буду на катере, чем по блокированной сходне.
— Терехов! — визжит Таракан. — Оружие к бою! Предупредительный по крышам! Сейчас я к чёртовой матери разнесу вашу деревушку.
— Да ты не уймёшься, кусок! — Бац! — с другой стороны прилетел Беспалову кулак.
Я попробовал расшатать лом — ветра нет, канат не натянут — греха не будет, если выдерну. Подняв его двумя руками, как самурайский меч, пошёл командиру на выручку. Только — мама родная! — из темноты сзади собака меня догоняет. Правда, не злая и на поводке. Оборачиваюсь. Вот они — поисковая группа — все девять человек, с автоматами.
— В чём дело, товарищи?
Квартет нападавших шарахнулся к своим. Погранцы, не торопясь, поднялись по сходне на катер — кстати, лучше всех это проделала овчарка. За ними командир, последним я.
— Антоха, швартовый! — кричит боцман.
Трясу ломом:
— Я отдал.
На юте Цилиндрик уже сучит ручонками, его выбирая. Катер дал малый назад, Терехов кинулся сходню спасать, натянувшую тонкий шкерт. Мы практически бежали с поля боя — боя с мирными гражданами, настроенными в этот раз не очень-то мирно.
Поисковую группу разместили в пассажирке — не зря ведь её называют десантный отсек. Ребята извлекли откуда-то ящик с помидорами, забытый Митричем и припрятанный Цындраковым, попросили соли и хлеба. Гацко свалил всех уток в бак для мытья посуды и залил водой. И в мыслях не было унизить солдат, просто это самая большая ёмкость на катере. Когда лапша сварилась, мы с шефом притащили её в пассажирку. Здесь — тишина. На обеденном столе — пустой ящик Митрича и соль в чеплашке. Погранцы спали сидя, уронив голову на плечо товарищу, спустив автоматы между колен. Мы никого будить не стали. Поставили бак на стол. Я сбегал на БП, насухо вытер обрез для уборки и принёс в пассажирку. Шеф раскрошил в него булку хлеба, налил лапши и выловил утиную тушку. Пограничный пёс предпочёл еду сну.
