Он задумчиво чему-то улыбнулся. Рассказывал Уэгстафф спокойно, неторопливо, с какой-то поразительной неспешностью, время от времени пожимая левым плечом. Даже сейчас, готовясь огорошить их сравнением, казавшимся ему весьма ядовитым, он говорил так же мягко, без горечи.
Возможно, такая девушка, как Пегги, считает, что ее поступки не касаются никого, кроме нее. Но девушка не может делать ничего, что касается только ее, добавил он с усмешкой, восхищаясь в душе своей тонкой иронией. Знали они Джилл? Еще бы, как им ее не знать! Роджерс, во всяком случае, ее знает. Мулатка, настоящая красавица, высокая, гибкая. Она часто выходила на промысел в ночные кафе и ресторанчики в районе Сент-Катрин и Пил. Полупрофессионалка. Между прочим, девушка вполне отесанная, с хорошей репутацией. И вот руководитель одной из заезжих команд добился у нее успеха, провел с ней ночь или две, пришел в неописуемый восторг и принялся обзванивать всех знакомых, сообщая им, что заблуждался до сих пор, протестуя против привлечения в спортивные клубы цветных игроков.
— С тех пор он горой стоит за них. Вот и говорите, что одному человеку не под силу сделать многое, — ехидно произнес он. — Бедняжка Джилл. Она, может быть, как мученица принесла ради сближения рас на жертвенный алтарь свое золотое тело; беда лишь в том, что золото это все время переходит из рук в руки.
Он засмеялся, но и смеясь, не мог забыть о Пегги.
Впервые Пегги появилась здесь в ту ночь, когда он провожал ее по улицам, и они с ней ходили играть в шары, а потом сидели и болтали в ее комнате. Еще тогда он понял, что она непохожа ни на кого из тех девушек, о которых он здесь рассказывал.
— То, что я чувствовал в тот вечер, было как в романе, — тихо сказал он. — Она сидела, такая нежная, полная прелести, что-то сулящая. Я был изумлен, ошарашен. Так ведь это же мне, мне она все это сулит. Меня прямо трясло, и в то же время мне было так покойно на душе. Я не следил за собой, не боялся, что вдруг вынырнет то пакостное, о чем я тут вам говорил. Все это для меня. Оно мое. Я могу хранить его, лелеять и безраздельно завладеть им когда захочу. Да, оно принадлежит мне одному. Мне одному, — повторил он вполголоса. — Но я чуть-чуть ошибся, — добавил он, не грустя и не жалуясь, а лишь стараясь быть правдивым. — Вскоре я заметил, что она захаживает в наши края. Я встречал ее и в других кабаках, видел за столиком в маленьких барах, где мы иногда бываем, и на улице, когда она останавливалась поболтать с кем-нибудь из моих ребят, или с каким-нибудь парнишкой, или с привратником, или со старичком. И каждого она отличала. Или, может, правильней так: все они были отличены щедростью ее сердца. И все этим пользовались или воображали себе, как воспользуются, когда придет время. Тогда я спросил себя: а может быть, она просто наш друг, вот как, к примеру, Роджерс? Может быть, то, чем она всех нас одаривает, есть лучезарный свет христианства? И я завел с ней разговор о серьезных проблемах, о неграх в мире белых, я воспарил в высокоинтеллектуальные сферы, касающиеся братства, все как надо, чин чином. Но она и слушать не хотела. Ей плевать с высокой елки на все проблемы. Она думать о них не желает. У нее как-то так получается, что думать об этом вроде бы и нехорошо. Она в это не верит. Тут мне пришло в голову, что она вообще ни во что не верит. Но она существует… сулящая что-то…
— Где-то тут и начинается беда, — сказал он, резко отодвинул от себя стакан и, стиснув руки, уже не поднимал от них взгляда. — Вернее, начинается недовольство. Ты считаешь, что все обещано тебе, а оказываешься одним из многих. Дерьмо всегда дерьмо, будь это негр или белый. Девушке не следует привечать всех без разбора, а если она станет всякое дерьмо одаривать своей душевной щедростью, то дешево же эта щедрость стоит. Конечно, если у нее вообще есть душа. Мы застываем в почтительном восхищении перед этой готовностью полюбить, напоминающей нам… ну, что ли, резвящихся на солнышке детишек и те дни, когда мы… одним словом, еще не узнали, что к чему, ведь так? И когда ты видишь, как, стоя на перекрестке, она одаривает какого-то подчищалу из сортира точь-в-точь таким же лучезарным светом, как тебя, то хочется дать ему в зубы, потому что ты знаешь, что он этого света не заслуживает. И значит, она восстанавливает тебя против всей этой мелкоты, а может быть, и их против тебя. Это скверно. Впрочем, может быть, она достойна того, чтобы все мы ее уважали. Допустим. Но вы не хуже меня знаете людей. Все мужики — и белые и черные — видят друг друга насквозь и не очень-то уважают. Мы друг дружке не доверяем, верно ведь? В один прекрасный день тебе приходит в голову, что Пегги такая, какая она есть, потому что она полна любви. И вот тут-то нас и начинает точить червь сомнения. Полна любви, а кто же тот источник, что ее наполняет? Уж не Зигги ли Уоллес или Джо Томас, добившиеся своего потому, что знали, как взяться за дело? А ты со всем своим глубоким уважением, может быть, один остался в дураках? Вот тут-то ты и начинаешь на всех коситься и всех подозревать, и не только ты, но и все остальные подозревают друг дружку и роют землю, потому что раз запахло жареным, то аппетит разгорелся у всех.
А может быть, она невинна, как вы говорите? Ну что же… были бы мы все детьми… Но Пегги женщина. Я не могу к ней относиться как ребенок. Да и так ли уж она невинна? Загляните поглубже в ее глаза. Что-то в них загадочное, да? Но, может быть, кому-то из ваших знакомых известна разгадка? Ты хочешь дать себе полную волю, а нельзя. Хочешь наклюкаться вместе с ней, а потом проваляться весь день вместе в постели — нельзя. Я это понимаю так. Она мятежница. Может быть даже, она восстала против всех законов, хочет все их опровергнуть. Но так ли уж это хорошо? Без правил все полетит к чертям.
И может быть, лучше всего это знают наши женщины. Прошу правильно меня понять. С женщинами моей расы она такая же, как и с мужчинами, вот только результат совсем другой. Женщина есть женщина. Шесть из каждого десятка устают от жизни и становятся сварливыми. А жизнь у нас здесь нищенская, трудная жизнь. Наши негритянки и на работу-то не могут устроиться. К тому же они слишком рано толстеют, и так же как у вас, у белых, половина из них не ладит с мужьями. Дома ссоры, дрязги, жена дуется на весь свет, и все ей надоело. И тут вдруг, гляди-ка, ее муженек остановился поболтать с малюткой Пегги или сидит рядышком с ней и точит лясы или уж не знаю что еще… И с таким наслаждением, так запросто, без всякого стеснения греются они в лучах ее сияния, что супруге хочется ей глотку перервать. Ей кажется, тут дело ясное. Все эти женщины считают, что уж им-то виднее, и они готовы разорвать ее на кусочки. У них-то самих ведь больше нет того, чем обладает она.
Не поймите меня неправильно. Я говорю не о каждой женщине. Есть удачные браки, удачные жены. Они уверены в себе, и живется нм на свете весело и радостно. Такие ладят с Пегги. С теми, чья жизнь не отравлена дрязгами, Пегги прекрасно уживается.
Но положение вы себе представляете? Ведь те сварливые жены так все время и кипят от злости и мечтают размозжить ей голову. Это скверно, поверьте. Это кончится бедой.
А тут еще и ребята косятся друг на друга, подозревают один другого, злятся. Может быть, каждый сам по себе и оставил бы ее в покое, решил бы, что лучше всего, если все останется так, как есть. Но он не доверяет соседу. Каждый считает, что он видит другого насквозь. Уилсон, может быть, следит за мной, а я слежу за Зигги, потому как знаю, что держал птичку в руках, да упустил. Заметьте, я не говорю, что я с ней спал. Но я уверен, что мог бы. Вот в один прекрасный день надумаю и добьюсь своего. А что толку? Я хочу быть единственным, хочу, чтобы все было мое, только мое, и догадываюсь, что все остальные чувствуют то же, что и я, и каждому из нас уже немного надоело ждать, когда же она вам кивнет. В этом вся беда, и, если так пойдет и дальше, дело кончится большим несчастьем. Потому-то я и говорю, что лучше бы она сюда не ходила, раз уж она такая баламутная. А то все мои ребята косятся друг на друга, да и среди их жен могут найтись такие, которые не задумаются пустить в ход пивную бутылку.
— Скажите, — произнес Макэлпин, охваченный смутной тревогой. — А сегодня нет здесь кого-нибудь из этих женщин?
— Дайте взглянуть, — сказал Уэгстафф. — Да вот хотя бы взгляните туда. — Он кивком указал на столик слева от эстрады. — Это Лили, жена Уилсона. Вот и он сам за тем же столиком.
Лили Уилсон, грузная негритянка в атласном платье цвета бронзы, сидела за одним столиком с трубачом и молоденькой чернокожей девушкой, кудри которой блестели, как лак. Лицо у Лили было угрюмое, безрадостное. Она сидела, застыв в одной позе, и ее тяжелая молчаливость сковала язык и мужу. Этих супругов не связывало ничего, кроме брачных уз, и они уже не находили слов, которые помогли бы им скрыть свою отчужденность, и боялись стоявшей между ними тишины.
