В хронически воспаленном мозгу Фетисова мелькали картины его сегодняшней будущей жизни в высшем обществе.
Вот он, сидя за столом, скатерть накрахмалена, тянется вилкой к коробочке подцепить шпротинку, вот он заводит с замдиректора Минеевым разговор о размороженных трубах отопления в их ведомственном жилом доме и о взаимоотношениях Объединенной Арабской Республики с государством Израиль.
Вот он встал, и все замолчали, а он постучал вилочкой по графину и сказал. Вот он... Вот он едет в троллейбусе в высшее общество.
И пора было ему выходить, чтобы вовремя попасть в высшее общество, потому что он и так уже из приличия немного опоздал.
А передняя дверь, в которую по закону полагается выходить проезжающим в троллейбусах, как раз как назло не открывается.
Грустящий уже Фетисов вежливо постучал водителю в небьющееся стекло, а водитель, который оказался женщиной, водительшей, отвечает в таком роде, что, дескать, она-то здесь при чем, коли дверь сама по себе не открывается из-за собственной неисправности?
Со словами "Что же мне тогда делать", бормоча такие глупые слова, Фетисов направился к заднему выходу, но в это время троллейбус мягко и плавно и быстро тронулся и пошел дальше по начинающим темнеть улицам, потому что и водителю и кондуктору и спешащим пассажирам не понравился Фетисов и его суета, и его неумение быстро выйти в какую-либо из двух троллейбусных дверей.
Озлобленный Фетисов неожиданно громко по-хулигански крикнул:
- Ты куда? А ну останови, сука!
И попал в милицию, потому что спешащие пассажиры, которым не надо было выходить, ужасно возмутились таким его нетактичным и невыдержанным поведением и троллейбус остановили около милиции, а какие-то два товарища, оставив свои срочные дела, не поленились пойти, чтобы вместе с водителем и кондуктором подписать акт о фетисовском хулиганстве.
Продержали Фетисова в отделении не очень долго, но ровно столько, что опоздание в высшее общество окончательно превратилось в неявку Фетисова на день рождения в высшее общество.
Потому что Фетисов, собираясь в высшее общество, все свои расчеты основывал на том, что он сразу же выпьет много водки и тогда заговорит со всеми, всем все расскажет, объяснит и его все полюбят и примут за своего в высшем обществе.
Он, конечно, к примеру, мог бы и сейчас еще в высшее общество пойти, но тут было слишком много рискованных вариантов. Во-первых, водки могло не остаться, а во-вторых, водка могла остаться, но накачавшееся высшее общество еще неизвестно как встретило бы трезвого Фетисова, находящегося на гораздо более низком энергетическом уровне, тем более что и зван-то Фетисов был не особенно, а так как-то, случайно, по случаю.
Но он все-таки дошел до того дома и увидел окна квартиры - все такие желтые, уютные, с тенями людей за шторками, и услышал музыку и крик: "Ну, еще, ну, еще... где еще?"
Он даже несколько взыграл духом и хотел все же зайти, несмотря на позднее послеполуночное время, но тут из широкой форточки высунулась какая-то пьяная голова и стала блевать на улицу.
Оробевший Фетисов попятился и завороженный глядел, как жидкость, извергаемая из головы, не шлепается на тротуар, а остается чудесно на стене, распространяясь в виде ореола.
Он тогда сразу же ушел домой, а подарок по дороге продал, потому что подарок был гастрономический, кулек содержал в себе "Столичную", "Советское шампанское", "Скумбрию камчатскую натуральную", шоколад "Аленка" и немного конфет - до того твердых, что они звенели стукаясь.
Купили же подарок некие молодые люди с прическами "Битл" и в расклешенных брюках с цепями, желавшие выпить, но, к их сожалению, опоздавшие в места общественной распродажи спиртных напитков по причине позднего времени.
Дома Фетисов лег, не снимая ботинок, на двуспальную кровать, на которой он спал один после ухода жены с негодяем, и заснул.
И снился ему такой сон.
Будто бы он, Василий Фетисов, 1929 года рождения, беспартийный, но ежедневно читающий все газеты, очень полюбился высшему обществу. Из-за того, что стал большим спецом в области настенного искусства - живописи. Стал таким другом, стал таким спецом и авторитетом, что к его мнению в вопросах искусства прислушивается все высшее общество.
А так как оно всегда связано с каким-либо художником, то однажды Фетисова повезли, повели Фетисова смотреть одну картину одного художника - друга высшего общества.
Пришел на выставку человек.
Висит перед ним картина.
И увидел человек картину, осмотрелся.
- Это же, это идеологическая диверсия, - в каком-то
забытьи, все больше бледнея, шептал он.
Потом он упал, и его увезли туда, где он, не приходя в сознание, скончался.
И никто так и не узнал никогда, что же нехорошего и идеологически диверсионного было в картине. Никто не узнал и не мог понять, что к чему и чем же она нехороша. Тайну унес с собой мертвый Фетисов.
- И очень жаль, - думали многие, - что наша медицина пока еще не в состоянии делать такую операцию на
сердце, чтобы Фетисова оживить. Он бы тогда встал из гроба, все рассказал и посоветовал - чего еще остерегаться...
Грустный человек, грустная история, грустный сон и грустнее всего - финал, грусть которого отражена и в названии рассказа.
Дело в том, что Фетисов в эту же ночь умер. Умер он после своих слов во сне "это же, это...", а все остальное - видение. Падение, суета и горючие думы многих являлись продуктом затухания его деятельного мозга.
Да. Он умер в своей комнате на первом этаже ведомственного дома, лежа в ботинках и венгерском костюме и в английских носках и в полотняной рубахе, одинокий, так и не попавший в этот день, а следовательно, никогда - в высшее общество.
Мир праху твоему, Фетисов!
Опечаленные тополя, роняйте последовательно пух, а потом зеленые, а потом и желтые листья на его бедную могилку!
Снег и метель - заметайте ее!
И ведь не придет Фетисов, не придет и никогда больше не попросит денег взаймы.
И я говорю, скрывая рыдания:
- Приходи, дядя Вася Фетисов. У меня как раз есть для тебя три рубля.
Вот-вот. Так оно и было. Утро, зима, паутина белая на деревьях, скрл-скрл снег, мороз щеки драит, холод под пальто зябкое лезет.
А у нас хорошо. Жарынь такая разлилась: лампы паяльные - пламя синее гудит, горелки газовые фырчука-ют - волнами тепло ходит. Абиссиния прямо.
И надо быть совершенной свиньей, такой, как наш начальник товарищ Тумаркин, чтобы погнать нас на мороз, да и не за теплым предметом каким, ну вроде свиных вареных сарделек либо пол-литры. Нет! За жидким кислородом он нас послал в сорокаградусный мороз, он, человек, задница которого уже сейчас насквозь прогрела мягкое и удобное кресло кожаное, с подлокотниками.
Грустно мне делается, когда высветится на экранчике мозга моего этот бидон проклятый, то есть баллон кислородный, синей краской крашенный (нарочно синей, чтобы холоднее было. Это и наука доказывает).
Ах, что бы теплое было. Хоть котенок, хоть каши горшок, а то ведь в этом жидком кислороде температуры отрицательной раз в десять, наверное, больше, чем на улице сейчас.
Я-то отлично помню, как принесли в класс такой кислород на урок химии, и полила им учительница тетя Котя живую веточку березовую, и стала она (веточка) такая уж хрупкая, ломкая, а нам так грустно сделалось, что и посейчас в нас эта грусть как остаточная деформация.
Конечно, он может, Тумаркин-то, собака, что кресло свое уже проплавил сейчас насквозь, напрочь; может гонять за четыре квартала в мороз сорокаградусный. "Чш-чш, - говорит, - вы члены нашего маленького коллектива", а сам, поди, думает: "Лаборанты вы есть и сучары без высшего образования". Наш НИИ хитрый такой. Другие есть - проволокой опутанные колючей в три ряда, собаки кругом по кольцу, как троллейбусы, бегают, тихо бегают: не лают, не играют, цепью не бренчат - ученые: только свист легкий и выдает их - трение, значит, кольца о проволоку.
У нас такого и в заводе нету. Прямой наш-то, без заплотов колючепроволочных, без собак. Так себе: стоит флигелек, а кругом студенты бегают - философы, историки да прочая шваль, а во флигелечке этом институтик наш научно-исследовательский, простой совсем, открытый, так сказать, всем ветрам. Только зайти туда постороннему человеку никак невозможно, а почему - это уж, извините, секрет, гостайна, а я подписку давал о неразглашении.
А так-таки дрянной наш институтик, заваль завалящая. Был бы порядочный, так дали б нам с Сашей машину или мотороллер, на худой конец, чтоб мы четко и слаженно - одна нога здесь, другая там - доставили кислород в жидком агрегатном состоянии для использования в мирных целях.
Конечно, будь мы хоть какого к науке касательства - совсем бы другое к нам и отношение. Вон есть заочники студенты у нас в лаборатории. Они умные все, лица у них добрые, очки выпуклые - во блеск!
Только я не хочу таким быть, и Саша тоже не хочет. От аналогичных, говорит, занятиев человека плешь да чахотка одолевают.
