После ухода Климова все оказалось в точности таким, как предвиделось заранее, и в то же время каким-то ненастоящим, словно Марина обживала придуманную среду, кем-то когда-то описанную в словах. Если она куда-то шла, то у нее создавалось впечатление, будто она идет рассказанным маршрутом, опознает рассказанные здания и переулки, довольно зыбко отвечающие сообщенным приметам, — и порою несовпадения множились так, что Марина теряла направление и могла бы заблудиться, если бы не странная немногочисленность вещей. Мир вокруг нее оказался удивительно пуст; это соответствовало разорению поздней осени, когда на голых улицах кажется, будто что-то убрано или снесено, а что — непонятно, и сердце ищет несуществующее, и те деревья, на которых не осталось уже ни одного листа, на глазах заполняются веществом пустоты, в их почерневших ветвях не остается ни одной ячейки, не налитой до отказа пустым бесцветным пространством. Во все это время Марину не оставляло физическое ощущение, будто теперь уже ничто не имеет цены; случайно забредая в магазины дорогой одежды, она едва не хохотала, обнаруживая на мягких тряпочках этикетки с семизначными цифрами, которые не соответствовали ровно ничему; теперь Марине представлялось, что у каждого человека за шкиркой есть такая этикетка. Теперь, когда она наблюдала, как профессор Шишков, поеживаясь, испещряет вставками верстки предвыборных газет, словно бы извлекая квадратный корень из каждого высказывания и превращая статью в систему математических выкладок, ей казалось, что профессору мешает сосредоточиться раздражительно твердая, натирающая шею этикетка; когда же кандидат в депутаты Кругаль, оглядевшись для порядка, нет ли репортеров, принимался с наслаждением, как бы танцуя ламбаду и нисколько не жалея кашемирового пиджака от Хуго Босс, чесаться спиной о косяк, Марина не сомневалась, что у артиста за шиворотом болтаются целые связки этого лакированного добра. Нет, Марине не было по-настоящему плохо, она могла улыбаться и шутить как ни в чем не бывало — хотя улыбка выдавала ее сильнее, чем ее обычное ровное спокойствие, ровный голос, полуприкрытые глаза. В общем, она не особо страдала, даже голова, что раскалывалась весь последний месяц от предвыборных забот, перестала болеть. К Марине даже вернулся аппетит, во всяком случае, за штабным обеденным столом она съедала столько же, сколько другие, только вся еда почему-то сделалась безвкусной и плотной. Временами ей казалось, будто она может быть совсем не так разборчива в пище, как обычные люди, и если уж надо чем-то тяжелить желудок, то почему бы ей не погрызть, к примеру, мокрую жилистую ветку или не откусить от раскрошенного угла надтреснутой до вафель коричневой трущобы, всеми кандидатами обещанной под снос. От подобных сумасшедших мыслей Марине становилось весело, она ощущала себя зубастой хищницей из голливудского фильма, способной пожирать железо, камень и бетон; в такие минуты неглупая Людочка, с некоторых пор ревниво наблюдавшая за всем возможным будущим начальством, взглядом призывала сослуживцев обратить внимание на Марину Борисовну и, словно набирая длинный телефонный номер, крутила пальцем у виска.
* * *
На самом деле истинным хищником, буквально выраставшим, как Годзилла, над примитивным урбанистическим пейзажем участка номер восемнадцать, был Апофеозов Валерий Петрович: в одно сравнительно прекрасное, желтое от солнца воскресенье бригада турок, не говоривших по-русски, раскатала его многометровый портрет на торце двенадцатиэтажки, бывшей не лучше других, но стоявшей на горе и видной в тот момент едва ли не из каждой точки сверкающей, как рубль, чеканной территории. Развернувшись поверх устаревших мозаичных фигур, у которых руки, поднимавшие спутник, были будто ноги в коричневых, черных и телесных колготках, яркий до жути портрет народного лидера слегка пузырился, временами на нем натягивались складки, из-за чего казалось, будто лидер вот-вот шагнет вперед, двигаясь по пояс в дымящихся развалинах, будто купальщик в волнах. В то же время зрителя не оставляло ощущение, будто все, что здесь имеется, стоит благодаря ему. Территория, подвергнутая столь пристальной и любовной обработке, словно обретала подобие суверенитета; трудно было поверить в ее ежедневное растворение в намокших городских массивах, в свою очередь растворявшихся с помощью мутного дождя и питавших почву и воздух промышленных отходов в окружающих плоских пространствах, которые вряд ли представляли собой природу и были скорее полузелеными хозяйственными пустырями, где природа не получала уединения, чтобы соткать хотя бы между трех березовых стволов свою укромную тайну. Жители голосующей территории, не имевшие абсолютно никакой возможности уклониться от предвыборной печатной продукции, знали, как знает всякий гражданин форму своего государства, очертания избирательного участка, который напоминал на схемах женскую ладонь с коротенькими сомкнутыми пальцами, — причем наглядно читаемая линия жизни, роль которой выполняла мертвенькая речка, оказывалась настолько длинной, что сама по себе внушала безосновательный, но тем более заразительный оптимизм.
Эпидемия оптимизма, спровоцированная жизнеутверждающей персоной Апофеозова, принимала на территории формы поистине фантастические. Некоторые обыватели, чьи лица от многолетней бедности сделались пустощекими и серыми, как та дешевая потрошеная рыба, которую они покупали морожеными плитами с оптовых прилавков, вдруг поддались иллюзии, что в их жизни тоже возможны машина и банковский счет. Под воздействием странных радужных флюидов безработный Игорь П., еще приличный мужчина в треснутых очках и чистой одежде, напоминающей от старости больничную пижаму, однажды среди бела дня явился в супермаркет, где, беспорядочно набрав в тележку целую гору валившихся на пол продуктов, подъехал с этим возом к кассе и, вместо того чтобы платить, потребовал наличные. На интеллигентном лице нападавшего блуждала мечтательная улыбка, в руках его ходило ходуном какое-то топорное изделие, напомнившее кассирше бабушкину ручную мясорубку, но оказавшееся впоследствии шестиствольным ружьем афганского производства. Подскочившие секьюрити без проблем изъяли тяжелую, много лет не стрелявшую вещь из синеватых рук бывшего ст. научного сотрудника, — и это был не единственный случай оптимистического криминала, некоторые даже пытались обогатиться, показывая жертве завернутую в газету куриную кость.
Помимо духа скорой наживы, придавшего золотому листопаду параноидальный блеск свершаемой мечты, на территории ощущался и более сложный эмоциональный феномен, который можно было определить как внезапную веру граждан в бессмертие. Состояние здесь и сейчас приобрело невероятную остроту; казалось, будто мгновения теперь останавливаются по первому требованию, буквально по взмаху руки, и уж раз ты жив сию минуту, то совсем необязательно когда-нибудь менять это удовлетворительное положение вещей. Жителям просто хотелось, чтобы кто-то озвучил их состояние, авторитетно подтвердил им то, что они думают каждый сам по себе. Вряд ли установив деловые контакты со штабом Апофеозова, скорее ощутив в атмосфере зовущую пустоту, которую можно и нужно заполнить собой, на восемнадцатый участок прибыл доктор нетрадиционной медицины, автор целого веера радужных брошюрок и почетный член необычайно длинно называющихся академий, носивший очень подходящую для территории фамилию Кузнецов. Публика первоначально, по расклеенным всюду, нежно облипающим даже очень сложную поверхность салатовым афишам, приняла господина Кузнецова за еще одного кандидата, но очень скоро разобралась и валом повалила в снятый для сеансов кинотеатр «Прогресс», четвертый год стоявший в многоярусных лесах, что придавали зданию подобие китайской пагоды, — причем, как предполагали многие обитатели территории, внутри лесов кинотеатр уже отсутствовал. И все-таки он оказался на месте: входить в него следовало по дощатому крытому лазу, заляпанному окаменелыми ремонтными кляксами. Далее человек попадал в тот самый вестибюль, где когда-то ел мороженое перед сеансом фильма «Ирония судьбы»: здесь в полумраке (очень грязные окна светились, будто пустые кадры старой кинопленки) еще стояли, словно тени, каждая словно между двумя подернутыми временем зеркалами, серые колонны, и человек, подойдя к одной и не увидав у ближайшей своего отражения, внезапно чувствовал всю пустоту этой архитектурной пещеры, даже если развалина была полна народу, покупавшего тридцатирублевые билеты возле бывшей буфетной стойки. Стойка помимо помощника д-ра Кузнецова, от которого были видны только очень белые бегающие руки и низко склоненные залысины, была украшена чудовищем — случайно уцелевшим сооружением для продажи натуральных соков, призрачно серевшим тремя стеклянными цилиндрами, из которых один был чернее прочих и напоминал перегоревшую лампочку. Разговоры людей, в нетерпении ожидавших начала сеанса, совершались словно бы под гулким потолком, имевшим собственный женский голос и собиравшим звуки в невидимую линзу; наконец раздавался разболтанный, квакавший лягушкой электрический звонок.
