Когда машина скрылась из виду, кинулась в дом. Торопясь и путая цифры, набрала рабочий телефон дочери.
– Ты одна?
Должность у Ирины была небольшая. Занимала крохотный, отдельный кабинетик. Встречи, семинары, совещания — все время на людях. Работала в том же здании, куда еще совсем недавно отец изо дня в день ездил на службу.
Олимпиада Матвеевна теперь с тоской вспоминала это время. Казалось, жизнь идет по накатанной колее. Ровно в девять утра к их дому в Обыденском переулке подъезжала машина. Муж уже в пальто, зажав под мышкой папку со служебными бумагами, ждал у подъезда. Все казалось незыблемым. Прочным и вечным. И вдруг в один миг поломалось. Рухнуло. В последнее время будто точку опоры потеряла. А тут еще Ирина масла в огонь добавляла:
– Сокращения. Перестановки.
Она сердилась на дочь за плохие вести. Про себя ругала бестолковой. Но иногда находила утешение в этих новостях: «Не один Антон пострадал. Другим тоже сейчас не сладко». Конечно, живи в городе, знала бы многое. Бабью болтливость никакими указами не отменишь. Даже и слова не нужно, чтобы понять, что к чему. По тону разговора, по тому как здоровались с ней в распределителе, как часто забегали за всякими мелочами, как поздравляли с праздниками – по всему этому научилась определять, прочно ли сидит Антон на своем месте. Но ведь уже с полгода как не показывала и носа в городе. Одна ниточка осталась – Ирина. Поэтому с разбегу и зачастила:
– Что у вас там новенького? – Сама от волнения дух еле-еле переводила. Совсем выбили ее из колеи и этот звонок послеобеденный, и машина из гаража. В душе стала проклёвываться надежда. Маленькая. Слабенькая как зеленый росточек: «Наверняка вспомнили. Таких, как Антон – теперь по пальцам пересчитаешь. Честный до глупости. Другие тащат все, что под руку ни попадет, а этот за всю жизнь пылинки казённой в дом не внес».
Но от Ирины, как всегда, ни утешения, ни радости, ни поддержки. Еще и свои проблемы подкинула щедрой горстью:
– Какие наши новости, мама! У Ильи переаттестация. У меня в отделе сокращения. Сижу как на пороховой бочке.
Олимпиада Матвеевна тотчас собралась. Начала успокаивать то ли Ирину, то ли себя.
– Ты-то что панику наводишь? Афанасий Петрович тебя в обиду не даст. Отец ему немало добра сделал. А Илья что заслужил, то и получает. Отец еще когда хотел его в аппарат взять, – мстительно добавила, – теперь пусть локти кусает. Жил бы, как за каменной стеной.
– Мама, о чем ты? – с досадой перебила Ирина. – Что ты понимаешь? Сидишь в своих Скоках, дышишь чистым воздухом. А тут пекло. Понимаешь? Пекло. Друг на друга все волком глядят. У каждого камень за пазухой. Илья правильно сделал, что не послушал отца. Сейчас бы полетел следом за ним.
– Ты погоди отца со счетов сбрасывать, погоди, – вдруг взъярилась всегда кроткая Олимпиада Матвеевна. Но тут же взяла себя в руки. Сказала спокойно. Миролюбиво. – Я вот тебя о чем хочу попросить. Пусть Полина сегодня придет в Обыденский. Квартиру прибрать, ужин приготовить. Отец ведь в город поехал. Наверное, заночует. Может быть, гостей приведет.
– Нет, – с раздражением отрезала Ирина, – и не подумаю. Я еще от майского скандала в себя не пришла. Илья на меня месяц дулся.
– Да что ж это такое? – искренне возмутилась Олимпиада Матвеевна. – С ума он сошел, что ли? Ведь мы родня. Что, убыло от его матери, что она окна на даче помыла?
Сама ведь вызвалась. Я ее силком не тянула. Надо же, барыня какая!
– Мама! А если б она тебя пригласила полы помыть? – с издёвкой поддела Ирина. И вдруг чужим, незнакомым голосом сказала:
– Я вас поняла. Постараюсь сделать все, что в моих силах.
«Кто-то нагрянул», – догадалась Олимпиада Матвеевна. С горечью подумала о дочери: «Личный покой бережет. А что отец придет в пустой дом, может быть, людей нужных приведет – ей на это наплевать. Не понимает, что рубит сук, на котором сидит».
Она прилегла на диван. Задремала. Снился какой-то дом. Пустой, с голыми стенами. Когда проснулась, тотчас подумала: «Если что с Антоном случится, как жить буду? Ни копейки за душой у меня нет. Дом и тот на Илью записал. Неужели на вдовью пенсию придется нищенствовать?»
Еще в апреле почувствовала – опять у Антона Петровича нелады на работе. О расспросах и речи не могло быть. Всю жизнь скрытничал, таился, отмалчивался. Словно была ему чужим человеком. Поначалу обижалась до слез. А после стерпелась, свыклась. И даже научилась угадывать. Своя примета была. Стоило его делам лишь чуть пошатнуться – тотчас начинал расходы урезать. Но то, что сделал в этот раз – уму непостижимо. Положил тоненькую зелененькую пачечку на стол: «Это на месяц. Привыкай», – вот и весь разговор. Ей показалось ослышалась. Она торопливо пересчитала раз, другой деньги. Чувствовала, как пальцы рук нервно подрагивают. «Как же жить? Расходов — прорва. Худо-бедно нужно себе хоть что-нибудь пошить. Не станешь же щеголять на даче в прошлогодних обносках. Разговоров, сплетен не оберешься. Да и Антону неприятно. Вокруг его сослуживцы, подчиненные. Ирине нужно хоть сколько- нибудь подкинуть, не то скуксится и будет месяц дуться. Но главное, как же летом? На три дома с такими деньгами не проживем».
Лето жили словно переезжие свахи: то в городе, в Обыденском переулке, то на служебной даче в Синицино, то здесь – в Скоках. Сколько раз просила отказаться от Синицино. Одна маята и расходы. Домишки деревянные на троих. Казенная убогая, обшарпанная мебель. Казенные выцветшие занавески. А главное, живешь – весь как на ладошке. Дощатые плевые перегородочки в домах. Во двориках ни заборов, ни палисадничков. Открытые веранды, выходящие на главную заасфальтированную аллею, где вечерами чинно прогуливались парами. Не жизнь – а солдатская казарма. Каждый твой шаг на виду. Каждое слово на заметку берется. А в Скоках такой домина пустует. Хорошо, если Ирина в воскресенье туда наведается. Илья за все время ни разу не соизволил заглянуть. А что такое дом без хозяев? Сиротство одно, разруха. Зачем же тогда столько денег вколотили?
Но Антон Петрович и слышать не хотел. Тотчас оборвал: «Не твоего ума дело. О Скоках – забудь. И гляди не проболтайся». Олимпиада Матвеевна поджимала губы, сердилась, а главное – не могла понять: «Чего скрытничает? Что выгадывает?» В Скоки наведывались украдкой раза два в неделю. Даже шофер-Коля об этом не знал. Ездили на своей машине. Чувствовала, что и для мужа дача в Синицино была вроде каторги. Вечно сердился, нервничал, так и норовил переночевать в городе. И каждое лето тянул с переездом чуть ли не до июля. Вся эта мука мученическая тянулась уже не первый год. Раньше дачу давали в Бирюлёво. Там и дома, и обстановка, и публика были не чета синицинским. Как увидела первый раз эти дощатые конурки, тотчас поняла: «Съехал мой Антон Петрович. Съехал». По обыкновению, смолчала. А через месяц стороной узнала, точно съехал. Потому в апреле и встревожилась: «Да что ж это такое? Неужели опять понизили?» Украдкой посмотрела в партбилет: «Нет, взносы те же». Значит, просто неприятности. Начала прикидывать, как бы выкрутиться на эти гроши. Решила сэкономить на портнихе. Правда, та жила где-то у черта на куличиках, но шила сносно. И что самое главное – брала в перешив старьё. Ломалась, насмешливо хмыкала – но брала.
В тот день позвонила в гараж, сговорилась с Колей. Конечно, тайком от Антона Петровича. Узнает – скандала не миновать. Тотчас начнет выговаривать: «Кто дал право меня компрометировать? Жмотничаешь? На такси экономишь?»
Ехала в тот злосчастный день к портнихе. Голова кругом шла от мелких забот, и не знала, что эта беда не беда. Надвигалось такое, что впору было и вовсе разум потерять.
Когда выезжали с проспекта на Рогожную, попали в затор. Коля нервничал, сигналил, наконец сдался: «Пойду погляжу, что там». Пришел возбужденный, злой: «Студенты-медики демонстрацию у вашего роддома устроили. Придется ехать в объезд». Они долго выбирались из колонны, сворачивали в какие-то переулки. Мельком, из окна машины увидела людей, что шли тесно, взявши друг друга под руку. Все как один в белых халатах и шапочках. Над головами на теплом весеннем ветру полоскались плакаты. В возбуждении тронула шофера за плечо: «Что? Что там написано?» Он с неохотой ответил: «Нет ответственных рожениц. Каждая мать и дитя святы, – помолчал, скупо добавил: – теперь многое пишут». И не понять было по тону, то ли одобряет это, то ли напрочь отвергает. Роддом объезжали со стороны парка, примыкающего к нему. Весна в этот год наступила рано, и деревья уже стояли в лёгкой сквозной зелени. В окно пахнуло клейким, молодым листом, влажной землёй. Птичий гомон ворвался лёгким облаком. Вспомнилось, как двадцать лет назад вбежала сюда запыхавшись, не чуя под собой ног. Ирину увезли в ее отсутствие. Оказалось, все страхи позади. В жестком крахмальном халате, стоявшем на ней колом, провели в приемную. Показали Сашеньку через толстое прозрачное стекло: хрящевый носик, насупленные бровки, подбородок с ямочкой. «Точная копия дедушки», – пожилой врач искательно улыбнулся. Потом она сидела в каком-то кабинете вместе с Ильёй. На дёргающемся экране телевизора выплывало подурневшее, распухшее лицо Ирины. Илья громко кричал в переговорную трубку: «Как ты? Как ты?» Она перехватила его испуганный взгляд, увидела бисерные капельки пота на побледневшем лице.
