Нагульнов рассмотрел его в упор — все понимая задолго до «скажите «а», вдохните, не дышите, одевайтесь…» — да, видно крепко прижали мужика: командовал лицом, но все-таки будто плакал, глаза искали друга, больших возможностей… как детская мечта о старшем брате, который отомстит обидчикам, чтобы уже заплакали они… надеясь обрести его в Нагульнове.
— Вы, Анатолий, да? Присаживайтесь. Мне вас порекомендовали. — Беззаботный покой его кончился, он и не знал, что так бывает, слишком поздно родившийся, не торговал просроченной датской ветчиной, германскими консервами, «Роялем», польским «Адидасом»… как залезают с головой в долги и пропадают, потом находят в парке, в егорьевском лесу подвешенным за ветку за руки, с кляпом из собственной рубахи в пасти.
— Рассказывай.
— На мне кредит висит, — по-детски, срывающимся мальчишеским голосом пожаловался Шорников. — Мне угрожают. Отбирают бизнес. А вчера… — сглотнул слезливый ком, — вчера мне позвонили, сказали про ребенка… они следят за ним, все знают, где он, что… жена… жену тоже…
— Стоп, стоп, — оборвал Нагульнов. — Как мне сказали, у тебя с подрядчиком проблема. Он, он тебе должен — не ты, я так понял.
— Да, да, он мне, а я-то банку… Среднерусский промышленный банк.
— Давай по порядку, — вырвал кусок фольги из пачки «Мальборо».
— Был у меня свой бизнес, общепит плюс доля тут в одном торговом центре. А тут я вложился в строительство дома у нас на Халтуринской… ну, при такой цене-то за квадратный метр… вложил все свободные средства. Кредит взял, конечно. Ну, генподрядчик деньги получил, тринадцать месяцев прошло и ничего, полгода стройка заморожена. Все денежки тю-тю, и ничего достраивать они не собираются. Смеются в лицо.
— Подрядчик кто?
— ООО «Гарант-строй».
— ООО «На дурака не нужен нож». — Нагульнов с презрением фыркнул — «мудак». — Вано Майсурадзе, если я не ошибаюсь. У него же четыре долгостроя по округу. Ты, что ж, не знал, что он бандос конкретный, редкостная отморозь?
— Да кто не бандос-то, но строят же, строят. У меня уже был положительный опыт с одним из таких, вот я и решил…
— Решил рискнуть еще раз бизнесом и шкурой? Ну а с кредитом что? Хотя чего я спрашиваю? Вано и навел на нужных ребят — сказал, что можно взять под небольшой процент в валюте, так? Само собой, отдать ты им не мог, и через месяц они тебе включили по проценту в день. Заставляют отдать твою «Русскую блинницу». Банальные ножницы. Тебя развели, как последнего лоха. Вано тем и живет — сажает лохов на кредит и сам же из них после этого долг выжимает. Что ж ты не платишь, брат, за информацию, чтобы потом по высшей мере расплачиваться не пришлось?
— Что делать? Помогите, — позвал тот, будто провалившись уже по брюхо в полынью.
— Проблему решить сложно, но можно. — Нагульнов взял салфетку, карандаш и, послюнив, стал рисовать нули за единицей. Закончил и, накрыв ладонью, доставил по столешнице клиенту.
Тот судорожно сцапал, развернул и выпучил слезящиеся рабские глаза:
— Нет, вы не понимаете. У меня сейчас нет таких денег. Все мои деньги там, у меня бизнес рушится. При всем желании я не соберу, — надеялся найти какой-то отблеск понимания в нагульновских глазах. — Я вас даже не знаю толком…
Нагульнов молча отпихнул костяшками дымящуюся пепельницу, забрал свою бутылку и стакан, встал перебраться за соседний столик.
— По… подождите, — уйдя по шею в ледяную дымную дегтярную, кусая воздух над поверхностью воды, тот крикнул в спину. — Хорошо, я согласен.
— К утру соберешь половину. Сегодня позвонишь Вано — назначь ему встречу на завтрашний вечер. Держись понаглее, кричи, стращай серьезными людьми… ну и так далее.
— Насчет родных… а вы бы не могли?..
— Легко. Закреплю за твоими домашними по паре надежных людей. Если какие-то поползновения будут в сторону родных, нам только легче будет.
— Они серьезные, — предупредил, вставая, Шорников.
— Серьезные пять лет как на Ваганьково лежат, а эти — шантрапа. Давай, счастливо.
Нагульнов бы назначил цену вдвое меньшую, но только не сейчас — сейчас он, отпустив терпилу, осклабился своей ближайшей идефикс: четыре дня назад ему отъявленно, пьяняще повезло — через агентство удалось найти парнишку, который продавал двухкомнатную берлогу на Преображенке… ухоженный и свежезагорелый, из тех, что регулярно втирают в рожу кремы и педикюрят ногти по салонам, подъехал на восьмой «авдюхе»; позвякивая связкой ключей, брезгливо, как помойку, показывал кирпичный восьмиэтажный ведомственный дом, саму квартиру, интерьеры из фильмов про богатых, тоже плачущих, стекло и сталь, паркет из бука, бра, чудовищные плазмы, «звездное небо» на высоких потолках, начищенную медь смесителей и черный мрамор облицовки в ванной комнате, биде, джакузи, душевую и за все просил четыреста кусков.
Под Железякой едва не проломилось, забуксовал, застрял в неверии собственному счастью: квартира и без обстановки тянула на вторичном рынке штук на восемьсот… Малой отваливал на ПМЖ в Испанию, где дожидались вилла и доходный дом, и лихорадочно распродавал кое-какую московскую недвигу со всеми интерьерами и бытовой техникой — на маскарад все это не было похоже; агентство серьезное, на парне и вправду висело с десяток московских квартир, Нагульнов заказал пробить всех прежних владельцев хаты до «двунадесятого колена», поговорил со стряпчим: все нормально, он по-любому будет «добросовестным приобретателем».
Недвижка — ясен пень, единственное золото, все остальное — тлен, труха, уходит за мешок картошки в голодный год, и он, Нагульнов, обеспечит будущее Машки вот этим несгораемым, не подлежащим девальвации кирпичным и бетонным постоянным. Одна была беда — где взять недостающие сто штук? Хозяин соглашался ждать всего неделю.
После того как выжил под Джалалабадом и будто бы другим, стальным куском сошел по трапу в аэропорту Ташкента — широкогрудый, черно загорелый, в бренчащей чешуе имперских побрякушек за проявленное мужество и выполнение Интернационального, — Нагульнов в свой Скопин назад не возвратился, застрял в Москве и поступил в милицию, поскольку никакого способа существования, помимо службы, для себя не мыслил.
Тянуть бы ему лямку у трех вокзалов в транспортной, но все-таки система тогда еще была системой, а не цыганским табором, не караван-сараем: сержанта гвардии, десантника и кавалера медали «За отвагу» отобрали в отряд спецназначения при МУРе — карабкаться по стенам жилых домов, скользить по тросам, выкинутым с вертолета, выламывать нажимом двери… в общем, захват и физзащита, все понятно.
Вот тут он, Железяка, и познакомился однажды с капитаном Валерой Казюком — детдомовцем и сиротой, упорным башковитым парнем, который отучился заочно на юрфаке и считался одним из самых перспективных молодых сотрудников угрозыска.
В составе выездных бригад они неслабо поколесили по стране — на фурах Союзтранса и Внешторга ловили на живца бандитов, друг друга за рулем сменяли, сержант и капитан, держали связь на трассе; большая была банда — полсотни человек, наводчики, водители, захватчики, гаишники свои, короче, ОПГ… вот тут-то он, сержант, и пригодился, успел ударить по стволу, и пули над башкой прошли у капитана Казюка. И капитан запомнил, да и что там — воспоминания свежие легли поверх былого, зачерствевшего «перед тобой в долгу, Нагульнов». Такая служба, жизнь, что и должок отдать успеешь много раз и сам — по гроб обязанным обратно оказаться, так что уже никто и не считает этих случаев, вот просто вместе постоянно, будто ниточка с иголочкой.
Перетащил Октябриевич Нагульнова в угрозыск, необходим ему был верный человек и по природе своей к розыску способный; всем подходил Нагульнов — и лют, и борз, и хваток, и сметлив, такой же «беспризорник», в сущности. Такой не продаст, есть главное в нем — преданность идее, закону, абсолютной силе государства. И год за годом так: Валера — подполковник, Нагульнов — капитан, пока разрыв меж ними чересчур не сделался великим: Нагульнов на земле остался, Казюк наверх взлетел, под самые, считай, рубиновые звезды. Не забывал, конечно, помогал, как только под ногами становилось слишком горячо.
Нагульнов долго пребывал в неколебимом убеждении, что абсолютная вот эта сила, призвавшая его на службу, не может быть неправой; не помышлял, не мог вообразить, что эта сила вырождается порой в дурную противоположность.
Власть за кремлевской стеной ему казалась источником последней правды и причиной всеобщей справедливости; власть уличала и карала выродков, подонков, прохиндеев, власть посылала самую могучую на свете армию на рубежи неприкасаемой и целостной империи, власть разделяла между гражданами деньги и блага — не поровну, но именно по силе послушания и рвения, власть поощряла труд и пресекала леность, и даже если власть пока что не давала кому-то по достоинству, не признавала твоей выслуги и преданности ей, то это только до поры… так надо, безымянно, в бедности и впроголодь, с предельным напряжением сил, и ничего не ждать и верить, что рано или поздно тебя найдут, узнают, возьмут с собой, к себе, словно в чертоги небесного отца. И если б только каждый из миллионов наших подданных все время выполнял возложенное дело, тогда бы все в его, нагульновской, стране существовало бы в пределах нормы и ничего вот этого бы не было: гнилых отбросов, подаваемых под видом вкусной и здоровой пищи на прилавок, многомиллионных кладов золота и побрякушек на правительственных дачах, разбоев, пидоров, растлителей, маньяков, душегубов, наркуш, сгоревших урожаев хлопка и несобранных — пшеницы, цеховиков, подложных накладных, тупого, мрачного вранья и наглой липы, потворства, взяток, круговой поруки, гор морфия, который чуть ли не в открытую крадут с химфармзаводов, плантаций мака, СПИДа, блядства, паралича, безволия, гниения на корню.
