Когда они вышли наружу, Войтека уже не было. Нигде не было, увы. Только «Омовая кухня» назойливо лезла Нинке в глаза, суетно залепляемая косыми тяжелыми хлопьями, — снова начиналась вьюга. Борисов уже распрощался, ушел. Нине лишь запомнилось, как в метелице удалялась его высокая неподвижная спина... и видела, знала Нина — вот просто бессознательно знала, как бывает в телепатии, — что ему очень хочется обернуться, и раз, и другой, но достоинство не позволяет. А Войтека и след простыл. «Вот тебе и «Омовая кухня», вот и посмеялись! Не дождался, значит. Неужели сбежал, обиделся?! Чтоб Войтек да обиделся на нее? Такого еще не бывало. Чтоб он взревновал ее?! Черт, да он же к Борисову ее заревновал. Ее, Нинку, — к Борисову! Ну, дела. Ну и потеха!.. Что скажет Жанка!.. Вот сегодня обхохочется...» И тут Нинка спохватилась. «Ой, а времечко-то? Четвертый час! Не опоздать бы к Жанне!»
Сестра-хозяйка в дежурке приняла у нее сложенное постельное белье, полотенце, халат. «Вот и все», — подумала Жанна.
— До свиданья, — сказала она деловитой сестре со
скучным лицом. — Прощайте!
— Прощай. Смотри, больше не попадайся.
Что значило это «не попадайся», Жанна не поняла.
Торопливо переоделась, внизу уже, наверное, ждут родные. В своей одежде Жанна почувствовала такую легкость и радость, будто вырвалась из тюрьмы на свободу. Побежала по коридору к лестнице...
— Жанна! Постой, постой минутку...
Навстречу шел кто-то, невысокий, краснолицый..,
«А, это тот, не то санитар, не то лаборант. У, скотина...»
Жанна на ходу молча лягнула его под коленку. Лаборант охнул, согнулся и стал ругаться вполголоса. Жанна тоже ругнулась в ответ. А у входа ее ждали мама, бабушка и конечно же Нинка. «Зачем — все, зачем так много?» Жанна с досадой отвернулась. Она вдруг показалась себе немолодой, опытной бабой, которую все еще принимают за девочку.
Сиденье такси приятно пружинило. Как славно запрокинуть голову и в водительском зеркальце рассматривать свое красивое лицо! Напоследок женщины в палате ее накрасили и причесали, потом она вместе с ними накурилась и чуточку выпила. В кармане шубки болталась пачка импортных сигарет: прощальный дар. Жанна мягко покачивалась в такт движению, и ей было легко, бездумно, хорошо. И казалось — все просто, все ерунда, все ей теперь трын-трава! Плевала она на больницу (едва вышла за порог, Жанна о ней забыла навсегда), на все больницы в мире! Впереди — жизнь! А она-то теперь знает, как жить. На все ей наплевать. И даже маму с бабушкой и Нинку, ничего не понимающую в ней, теперешней Жанне, верную ей наивную Нинку, Жанна всерьез не берет. Вот они рядом, а вроде — далеко, далеко от нее, вроде бы их и нет вовсе.
А Нинка, обняв Жанну за плечи, горячо болтала ей в самое ухо:
— Знаешь, мне кажется, он сам, сам по-настоящему несчастен. Да, Жанка, пойми же — очень, очень несчастен! У него очень на душе паршиво... «О чем это она? А, о Борисове. Тьфу ты...»
— Смотри не влюбись, — обронила Жанна вслух. — Ты же любишь всяких несчастненьких.
— А ты?
— А я любила его для себя.
— Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь... он, по-моему, не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее... Как улитка в раковину свою...
— Нин, ты причесываешься когда-нибудь? — перебила ее Жанна.
Нина засмеялась.
— Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.
Она провела ладонью по жестким вихрам.
— Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, — сказала Жанна.
В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром. И приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки... Встряла в пустяковую болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих длинных девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы — безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», — косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.
Долго рассматривала себя в зеркало, такую непохожую на себя прежнюю, — похудевшую и похорошевшую, в гриме и с прической. И ни о чем не хотелось думать. Лишь курить. И любоваться собой в большом, самом большом, чтобы во весь рост, зеркале. И больше ничего!.. Хватит с нее исторических романов. Не маленькая.
Потом неспешно направилась к аудитории. Она так накурилась, что слегка пошатывало. И было ей спокойно, уютно, как в детстве, когда мама везла ее, тепло укутанную, на санках. Глаза у нее от глубоких затяжек стали мутно-зеленые, с поволокой. Как Лорелея с картинки, смотрела на студентов, озабоченно снующих с кипами книг и конспектов, на девчонок, что весело трепались о чем-то, сидя на подоконнике, и на Борисова — он шел по коридору ей навстречу... На Борисове взгляд ее задержался. Заметила про себя: «Скучное, усталое лицо, волосы пегие... Неинтересный какой-то».
Борисов поднял голову. На сей раз он глядел не куда-то в пространство, сквозь людей, а глядел прямо на нее. Обронил:
— Добрый день.
Жанна пожала плечом и равнодушно отвернулась.
Старуха вахтерша дала звонок... Жанна прошла в аудиторию. Ее место было свободно. Никто не заметил ее отсутствия.
Уселась, достала из сумочки тетрадь и ручку. На тетрадочном листе плясал длинноногий атлет, нагой, с гитарой, волосы на отлет. По привычке начала рисовать другого, такого же. Но рисунок не получился. Тогда Жанна все зачеркала и стала выводить квадратики. Потом зевнула и закрыла тетрадку.
А Борисов все ходил туда-сюда по аудитории, говорил монотонно и скучно — казалось Жанне, — как автомат; брал стакан с водой и забывал его в руке. Иногда, впрочем, отхлебывал глоток, другой. Глотал он гулко.
— Бык, во! — громадина, как гора, это, нагнул башку... И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога — во-о! — здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки... — Иванов в азарте размахивал руками.
Мы все сидели на ступеньках вокруг него.
— Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой...
Мы слушали затаив дыхание. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его — некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые из нас верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил нам что-то по-испански.
— Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету... А Рауль машет, чтобы быка отвлечь, и... — тут Витька повел головой и расширил глаза.
— Ой! — вскрикнула Лена Зайчикова.
Сашка Серегин раздраженно зашикал на нее.
Уже был звонок, а мы все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал.
— И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..
Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.
— А-а-а... — пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.
От этого визга нам всем стало не по себе, как будто и в самом деле мы увидели жуткого быка. А Сашка Серегин разозлился:
— Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки!
Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.
— Пыль столбом, значит, публика орет и свистит,— невозмутимо продолжал Витька. — А бык, это, рога — во-о! — толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля...
Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Мы на всякий случай шарахнулись в стороны. Мы не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на нас.
Нина Николаевна (это наша классная руководительница) привыкла находить нас в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на девочку.
— Ну, Иванов в своем репертуаре, — сказала Нина Николаевна, и тут мы ее увидели. — А ну, марш в класс. Все на дополнительные занятия!
Она часто устраивала нам дополнительную математику, потому что наш класс был отстающий. Нина Николаевна выходила из себя, если кто-нибудь не понимал теорему или не мог решить уравнение.
